Яд желаний - [76]

— Ну… она себя плохо чувствует, как мне сказали.

У Ани действительно сильно опухла рука — эта идиотка своими ножницами, видимо, занесла туда какую-то инфекцию. Сегодня Аня даже осталась дома, потому что температура у нее поднялась до тридцати восьми, и он настоял на том, чтобы вызвать врача. Она сказала, что, как только жар спадет, приедет, но недавно позвонила и пожаловалась на сильную слабость. Голос у нее был при этом такой, что у него внутри все переворачивалось. Бросить бы к чертовой матери репетиции и этих настырных сыщиков с их расспросами и поехать к ней! Сказали же ей в больнице сразу, что лучше принимать антибиотики, но Аня почему-то заупрямилась. Он хотел даже оставить ее на пару дней в клинике, но она настояла на своем и уехала домой. Да, упавший сценарий — действительно дурная примета, недаром старые актеры перешептывались в кулуарах, что эта премьера обречена… Аня не в лучшем виде, и, возможно, придется ее заменить. Это плохо, он не любил перестановок в спектакле в последний момент.

— А если Анна Белько не сможет петь, вместо нее будет ваша жена? — продолжал допытываться мент.

— Ну… по-видимому, да. Наверное. Послушайте, почему вас это интересует?

— Или Сегенчук?

— Я не думаю, что Людмила Сегенчук вообще теперь будет работать в театре, — сухо сказал режиссер.

— Даже если некому будет петь премьеру?

— Да что вы понимаете в премьерах! — сорвался Савицкий.

— И в самом деле, ничего, — тут же согласился капитан, и артисту стало стыдно.

— Я думаю… если бы не было другого выхода, то — да, — неохотно согласился Савицкий. — Вся труппа, да и вообще весь коллектив театра, вложили очень много сил для того, чтобы открыть новый сезон «Катериной Измайловой».

— То есть вы бы поставили на премьеру Сегенчук? — зачем-то уточнил голубоглазый.

— Почему вы все время об этом спрашиваете?

— Потому что Сегенчук страшно рисковала, открыв замок и забравшись в гримерку Белько, чтобы подложить той записку, а затем испортить костюмы. И я хочу уяснить себе, насколько был оправдан ее риск. Значит, он был оправдан.

— Послушайте, костюмы, конечно, нелегко было бы восстановить за такой короткий срок, но это, наверное, не главное. Главное то, что эта дура старалась деморализовать Анну. Господи, но какая же дура! Угрожала ее убить! Я не хочу даже думать, что она могла отравить Оксану. Нет, это невозможно! Чтобы Люда Сегенчук… нет, я в это не верю. Она просто хотела испугать Аню… конечно, просто испугать, и все. И без Сегенчук сейчас в театре просто ад кромешный, — поморщился режиссер, — а тут еще она со своей дикой выходкой! И так сплошная суета, нервотрепка…

— …слухи, сплетни… — закончил за режиссера собеседник.

— Да. Слухи и сплетни, — подтвердил тот. — И все это бьет по нервам.

— Так что, вполне возможно, именно Людмила Сегенчук появилась бы на сцене в главной роли? Тем более, как я узнал, костюмы, которые шились на вашу жену, гораздо легче было бы переделать как раз на нее — у них и фигуры похожи, и рост один.

— Ну… я думаю, такая вероятность была, — нехотя согласился режиссер. — А правда, что это именно она написала Ане записку? — вдруг спросил он.

— А кто вам это сказал?

— Она так кричала, что это все слышали. Так правда или нет? — продолжал допытываться Савицкий.

— Есть такие вещи, как тайна следствия, — уклонился от ответа Лысенко.

— Значит, это она…

— Ничего это не значит, — почему-то рассердился милиционер.

Из дневника убийцы

О, как я ее понимаю… Как никто другой… Эта роль и я — просто созданы друг для друга. Эта женщина идет на все ради любви. И пусть эта любовь не такая, как у всех, пусть эту любовь считают преступлением — но ведь невозможно не любить! И кому знать это, как не мне! Ведь я много лет любила… Любила безответно — и вот наконец настал и мой час. Невозможно не сделать для любимого все… даже то, что считается преступлением. Конечно, Катерина Измайлова убила… Пусть в спектакле она убивает только свекра и мужа, в книге она убивает еще и ребенка… Невинное дитя, которое ее любит. Это — ужасно. Но ведь и она тоже любит! И ничего не может поделать со своей любовью. Любовь все прибывает, пока не наводняет ее полностью, всю, и места для других чувств уже просто не остается. И она не может больше думать ни о чем, кроме своей любви, не может противиться чему бы то ни было. Она хочет сделать для любимого все и убивает даже ребенка. У меня никогда не было детей. Честно говоря, я не нуждаюсь в них. У меня есть мое искусство, мой любимый театр, который только сейчас начал принимать меня. Он для меня лучше любого живого человека, лучше и желаннее всего… Лишиться его было бы для меня ужасным несчастьем! Но если для театра нужно было бы убить ребенка… Я не знаю. Я просто не знаю, и все. Дети… Я помню себя в детстве. Я все чаще вспоминаю почему-то именно детство. А если бы кто-то захотел меня убить — ради какой-то высшей цели?.. Я задаю себе такие странные вопросы, на которые невозможно найти ответ. Но я была талантливым ребенком! Значит ли это, что талантливых детей убивать нельзя, а посредственных, выходит, можно? Но ведь мир в огромной части состоит из посредственностей! Именно они, пешки, безликие муравьи, обеспечивают существование театров, музеев, картинных галерей… Многие из них не то что ни разу не были в театре или музее, но даже желания такого никогда не испытывали! Но из их среды приходят в жизнь гении — и большинство гениев, поскольку серых посредственностей также большинство…