Яд Борджиа - [198]

– Ваше святейшество, вы забыли провозгласить тост за здоровье короля Романьи, – с улыбкой сказал Цезарь, но взглянул с видом обманутого ожидания на гостей, которые смотрели друг на друга во все глаза, не решаясь пить.

– Да, это – правда, – торопливо подтвердил папа, – однако, мою забывчивость легко исправить. Пусть наполнят еще раз бокалы. Я забыл, нет, не забыл, но мои мысли были рассеяны. Не знаю, как это произошло. Мне все чего-то не достает, и я сам не свой с той поры, как не стало солнечного света, навсегда покинувшего нас. Моя старость становится крайне одинокой. Но это должно предостеречь нас на будущее время, чтобы мы не опустошали сердца других. Кротость подобает старцу, и отныне я намерен более прислушиваться и ее голосу, чем к строгому призыву правосудия. За здравие короля Романьи!

Папа вторично осушил кубок, и все последовали его примеру, к безграничному удовольствию Цезаря.

После этого поднялся с места он сам, и выпил за здоровье новых кардиналов. Папа присоединился к нему, в надежде успокоить свое все усиливавшееся волнение. Цезарь осушил свой кубок до дна, не оставив в нем ни единой капли, и приказал смотрителю погреба, принесшему персики, снова наполнить кубки его превосходным вином, чтобы все присутствующие могли выпить за благополучное и скорое прибытие герцогини Феррарской в ее новую столицу.

Александр с жаром присоединился к этому тосту и, обуреваемый своими затаенными помыслами, впервые по восшествии на папский престол нечаянно назвал Лукрецию своею любезной дочерью, сестрою короля Романьи.

Кардиналы переглянулись, несколько раздосадованные обмолвкой папы, но Цезарь вдруг воскликнул с затаенной насмешкой:

– Да, никто не может отрицать, что его святейшество всегда обращался с моею сестрою, как с дочерью, со своей любимой дочерью.

Александр взглянул с неописуемым и страшным выражением на герцога, так что тот едва мог выдержать молнию этого гневного, испытующего взора и отвернулся в сторону, устремив взор на дверь, откуда должен был появиться монах Бруно.

Монах действительно показался минуту спустя между двух швейцарцев, но без Мириам, в сопровождении лишь доминиканца Биккоццо.

Все взоры тотчас устремились на отца Бруно и, когда он остановился перед группами участников пира в их пышном одеянии и гордо выпрямился без малейшего признака почтительности к папе, с мертвенно-бледным лицом, выражавшим жестокую, хотя немую страсть всем невольно стало жутко.

Только герцог Романьи оставался спокойным. Он кивнул монаху и бросил многозначительный взгляд на опорожненный бокал.

Бруно отлично понял этот взгляд, и страшная ухмылка осветила его изможденные мрачные черты.

– Где же твоя новообращенная? – спросил монаха папа. – Мы приказали представить ее нам, чтобы мы могли разрешить спор между тобою и евреями, которые объявляют ее помешанной.

– Она с моими прочими верующими и ругающимися евреями задержана у ворот стражей герцога Романьи, – спокойно ответил доминиканец. – Черный рыцарь, посланный вашим святейшеством, просит вашего приказания впустить их, или позволения проложить дорогу среди сопротивляющихся.

– Бурчардо, ступайте и прикажите от моего имени, чтобы никто не препятствовал пропуску иоаннита, евреев и Мириам. Мы сами будем чинить здесь суд, – сказал папа с порывистой запальчивостью.

Это заставило Цезаря воздержаться от решительного сопротивления отцу, и он произнес с притворным равнодушием:

– Хорошо! Я – не вмешиваюсь в обращение неверных, хотя, говорят, эта еврейка хорошо собою. Однако, монах, ведь я – знаменосец церкви и имею право спросить тебя, какого рода учение проповедуешь ты. Ведь оно подстрекает народ к мятежу и еретическому неверию.

– Мое учение не подлежит вашему суду, – спокойно возразил монах, судить о нем подобает только церкви.

– Тогда изложи мне его. Я есть церковь, – приветливо, но все еще в сильном волнении сказал папа. – Познакомь меня со своими планами, и если они хороши и полезны, то я буду усердно способствовать им, так как чувствую, что слишком долго медлил с этим делом.

– Вот мои планы! – ответил монах. – Я хочу искоренить симонию Родриго Борджиа, ложно именующего себя папою Александром Шестым. Она расшатала столпы церкви в глазах всего мира, так что небесная твердь колеблется над нашими головами, готовая рухнуть и ввергнуть землю опять в первобытный хаос. Я хочу предать уничтожению все ее и его проклятое отродье. Я хочу очистить церковь от ее грязи и вернуть заблудшие человеческие племена в ее стадо. Я хочу показать небесное правосудие во внезапном, страшном и окончательном падении нечестивой шайки, которая осмелилась похитить даже молнии Господнего гнева, чтобы только опустошить землю.

– Он – сумасброд, совершенный сумасброд, – сказал после долгой паузы Александр, опомнившись от своего изумления, – но, как безумец, этот монах может неистовствовать безнаказанно.

– У него смелость и, пожалуй, миссия пророка, – возразил Цезарь, причем в тоне его слышался, может быть, не совсем притворный страх. – Взгляните, как почернели все ступени Ватикана от его уличного сброда. Надеюсь, что нам, по крайней мере, не преградят дороги в замок Святого Ангела, и мы успеем доставить этому чудотворцу наш ответ из-под Браччиано.