Яблони старца Амвросия - [15]

* * *

А позже, когда они, по обычаю русской интеллигенции, сидели на Нининой кухне, отец Александр рассказал, как ему удалось найти внучку отца Феодора Адрианова. Вернее, как ему помогли это сделать друзья и знакомые из прокуратуры, из адресного стола и еще многие другие. Вдобавок он упомянул, что навел справки и о Дмитрии Павлушкове. Оказалось, что в начале ноября 1937 года в больнице, где он работал, арестовали главного врача, а вслед за ним целый ряд медработников, вменив им в вину высокую смертность среди заключенных, больных туберкулезом. После чего большинство арестованных медиков было расстреляно, а немногие оставшиеся в живых получили большие сроки и сгинули в лагерях. Разумеется, их родственники сполна изведали горькую участь членов семей «врагов народа»…

Потом отец Александр уехал. А Нина допоздна сидела на кухне, пытаясь связать воедино все, что она знала о враче Дмитрии Павлушкове. Теперь в его истории больше не оставалось тайн. Кроме, разве, одной – почему почти все родные старого врача истолковали его поступок, что называется, с точностью до наоборот? И ненавидя и осуждая его за совершённое самоубийство, не догадывались, что на этот грех его толкнула любовь к ним. Ведь ради того, чтобы спасти их от надвигающейся беды, Дмитрий Павлушков решился обречь на вечную погибель собственную душу. Впрочем, ответ на этот вопрос напрашивался сам собой…

Однако если «…Бог есть любовь»[6], то какой приговор Он вынесет этому человеку? Осудит или помилует? Нина понимала: этому суждено оставаться в тайне до того последнего, страшного и беспристрастного суда, когда Господь станет судить мир и всех, кто когда-либо жил в нем. Не только за их дела. Но и за «помышления и мысли сердечные».

Завещание

В тот вечер врач-невролог Нина Сергеевна Н. осталась в отделении на дежурство. Вместе с молоденькой девушкой, которая несколько месяцев тому назад окончила медицинский институт и теперь проходила интернатуру по неврологии. Между прочим, она была тезкой Нины Сергеевны. Поэтому в отделении ее прозвали Ниной Маленькой. И посмеивались над тем, что она всюду хвостиком следует за Ниной Большой. То есть за Ниной Сергеевной, которая, в отличие от коллег, охотно делилась с ней своим врачебным опытом. Тем более что она всегда помнила, какой жизненный урок в свое время ей преподала эта девушка.

То было несколько лет назад, когда к ним в отделение впервые поступила ее мать, женщина лет сорока, еще совсем недавно преуспевающая и обеспеченная. Но теперь превращенная неизлечимой болезнью в беспомощного инвалида. И вымещавшая свою злобу и обиду на жизнь на тех, кто по долгу работы был обязан молча терпеть ее выходки. То есть на персонале отделения – от санитарок до лечащего врача. А таковым как раз являлась Нина Сергеевна. И хотя ей не раз приходилось читать о том, что оскорбления и уничижения являются горьким, но действенным средством для стяжания чистоты сердечной, тогда она уже готова была возненавидеть озлобленную и скандальную больную. Вот тут-то она и познакомилась с Ниной Маленькой, в ту пору еще студенткой, приходившей в отделение ухаживать за матерью. И изумилась, насколько эта далекая от Церкви девушка превосходит ее в терпении, смирении и любви. Ведь даже учиться в медицинский институт Нина Маленькая пошла ради того, чтобы стать врачом и попытаться вылечить мать. Правда, та умерла незадолго до того, как ее дочь получила диплом врача…

Первые часы их дежурства прошли на редкость спокойно. В приемный покой никто не поступал. Так что обе Нины успели обойти тяжелых больных и, вернувшись в ординаторскую, сделать записи в их историях болезни. После чего Нина Сергеевна достала из сумки недавно купленные в церковной лавке «Миссионерские письма» святителя Николая Сербского и углубилась в чтение. А Нина Маленькая, маясь от скуки, листала старый медицинский справочник и то и дело поглядывала в окно… Заметив это, Нина Сергеевна уже собиралась было отправить ее домой. Как вдруг раздался телефонный звонок из приемного покоя. И она в сопровождении Нины Маленькой, отважно сжимавшей в вспотевшей от волнения руке неврологический молоток, пошла смотреть пациента, только что привезенного туда бригадой скорой помощи.

* * *

Это оказалась старушка семидесяти двух лет. Звали ее Анна Матвеевна Ефимова. Родом она была с острова, носившего говорящее само за себя название – Лихостров. Потому что житье там всегда было незавидным. А последние два десятилетия, после закрытия местных аэродрома и лесозавода, островитяне и вовсе бедствовали. И хотя Лихостров по какой-то иронии судьбы относился к центральному району города, добраться до него было потруднее, чем до иной окраины, куда мало-мальски регулярно ходили автобусы и такси. В зимнюю пору туда можно было дойти по ледовой переправе. Причем путь этот занимал более получаса. А летом между городом и островом курсировал буксир «Лебедь», который местные острословы метко переименовали в «Лапоть». Это ветхое суденышко являлось, что называется, памятником истории Лихострова и фигурировало в целом ряде местных преданий. Рассказывали, будто когда-то, еще при царе-батюшке, оно принадлежало знаменитому на всю губернию лихостровскому купцу Петру Бакланову. И что именно с него хмельной Бакланов, крича: «Ничего не пожалею, буйну голову отдам!», некогда бросил «в набежавшую волну» сундук, доверху набитый серебром. Правда, иные рассказчики утверждали, будто купец утопил в реке ларец с червонцами. Причем делали это настолько авторитетно, словно сами присутствовали при этом. Но, как бы то ни было, все рассказчики сходились в одном: купец Петр Бакланов являлся поистине эпической личностью, с чьим именем ассоциировалась эпоха былой славы и расцвета Лихострова.