Яблоко Невтона - [54]

— Пелагея Ивановна! Иди-ка скорей, погляди. Вот, — протянул подоспевшей жене этот «штандарт», объявляя торжественно: — Венечная память. Вернули! Ну, каков ныне праздник? И привез его вот он, — благодарно кивнул капралу, не зная еще, что с этой минуты жизнь повернется к ним светлою стороной.

И хотя день тот выдался пасмурным и сырым, праздника омрачить он не мог. Пелагея, вся светясь, похоже, и ног не чуя под собой, летала по дому, одной рукой наводя порядок, а другой накрывая стол. После того, как Парашка исчезла, точно в воду канув, все заботы и хлопоты опять легли на плечи Пелагеи, что, впрочем, не шибко и тяготило ее, привычную сызмала ко всякой работе…

Ползунов украдкой поглядывал на жену и мысленно восклицал: «Ах, как славно!» — и нет-нет да и вспоминал при этом «хитрого саксонца», так скоро и справедливо сумевшего разобраться во всем — и поставить все на свои места. Вот и венечную память не задержал, имея на то власть, но выслал немедленно, не требуя более никаких объяснений. Такого исхода Ползунов не ожидал. И радовался тому, что начальник заводов Иоганн Христиани, при всей своей жесткой суровости, на поверку вышел куда как мягче, добрее и справедливее, чем думал о нем шихтмейстер.

Осенью 1761 года, постным днем сентября, Ползунов передал капралу Беликову (давно ли сам принимал у него!) нехитрые пристанские дела — и вдруг ощутил себя неким странником на большой и неведомой дороге, по которой дальше идти… А куда она выведет — время покажет.

Но раньше того съездили в Кособоково. И отец Кузьма повенчал Ивана и Пелагею, нареча жену Ползуновой. «Ну, дети мои, — сказал напоследок не по уставу, а дружески, от себя, — отныне вы, что два крыла единой птицы, муж и жена — цените друг друга. Да храни вас, Господь!»

И супруги Ползуновы, Иван да Пелагея, вышли из церкви и впрямь окрыленные. Слава Богу, теперь уж никто не посмеет бросить в них и слова упречного, что камня тяжелого! Рука об руку спустились они с паперти и, не сговариваясь, прошли в дальний угол церковной ограды — к могиле Настеньки. Нежарко светило солнце. Ограда тонула в густой траве, давно перезревшей и рассыпавшей по земле сухое семя… Пахло тмином и чередой.

Они постояли молча подле дочкиной «усыпальницы», думая, наверное, каждый о своем, а выходило — об одном и том же: неужто Господь не даст им больше дитя? Но вслух об этом и слова не проронили.

21

Последние дни тянулись долго. Надо было уезжать, а их то одно, то другое задерживало. Пелагея, измаявшись ожидаючи, попеняла однажды: «Прикипели мы к этому месту… или кого-то здесь стережем?» Ползунов улыбнулся: «Смоковницу, Пелагеша. А кто стережет смоковницу, тот будет есть плоды», — ответил библейскою притчей, успокаивая жену.

Была середина погожего октября, когда, наконец, они собрались и выехали на трех подводах в Колывань. И ознаменовался тот переезд событиями немаловажными.

Числа девятнадцатого, еще и не обустроившись как следует в новом жилье, Ползунов принял «повытье прихода и расхода денежной казны», отныне став комиссаром Колыванского завода, а по сути — правой рукой управляющего, что подтверждала и «росписная» бумага…

А спустя два дня, 21 октября, после десятилетнего отсутствия вернулся из Петербурга в Барнаул главный командир Колывано-Воскресенских заводов генерал-майор Порошин — пожалованный в это звание императрицей как раз накануне отъезда. Извещенье же о прибытии генерала доставил курьер числа двадцать четвертого, и Улих, не мешкая, передал эту новость своему заместителю.

— Ну, наконец-то! — обрадовался Ползунов. — Хорошая новость. И добрый знак.

— Добрый? Вы так уверены? — спросил Улих, дивясь не столь словам, сколь нескрываемой радости шихтмейстера. — И что же, по-вашему, сулит сей знак? — выпытывал не без интереса.

— Думаю, немалые перемены.

— Вот как! — еще больше удивился и заинтересовался Улих. — И что ж то за перемены грядут, как полагаете?

— Полагаю, речь пойдет о сближении рудников и заводов, — не замечая и малой иронии в словах управляющего, отвечал Ползунов серьезно, как о чем-то давно и доподлинно ему известном.

— Сближать рудники с заводами? И как это можно сделать? — все с тем же острым, живым интересом спросил Улих.

— Тотчас я вам не отвечу, — уклончиво сказал Ползунов. — Но, думаю, генерал Порошин не с пустыми руками явился.

А про себя думал, чувствуя всем нутром, что грядущие перемены, связанные с приездом главного командира, неизбежно коснутся и его, шихтмейстера Ползунова. Каким образом и с какого бока — этого он не знал, но тешил себя надеждой, что Порошин его не забыл. И с этой надеждой, тайно в душе лелеемой, с мыслью о том, что вся его прошлая жизнь и работа — это лишь подступы, преддверие к чему-то большому и главному, что суждено ему вскоре свершить, пребывал он теперь постоянно, весь в ожидании.

Погодя месяц после приезда, генерал Порошин созвал совет Канцелярии горного начальства — предстоял разговор непростой и серьезный. И повод к тому был весомый. Выплавка серебра на алтайских заводах росла медленно, а в иные годы и вовсе падала, что сказывалось и на казне государственной, истощенной все еще продолжавшейся прусской войной. Вот и об этом и говорила Елизавета Петровна генералу Порошину, отправляя его на Алтай: «Надобно, мой дружочек Андрей Иванович, зело необходимо увеличить выплавку серебра на Колывано-Воскресенских заводах. Постарайся, голубчик», — только и было сказано государыней. Но разве того мало!