Я знал Капабланку... - [81]

Но Левенфиш пишет не только о проблемах совершенствования шахматиста или на теоретические темы. В майском номере журнала «Шахматы в СССР» 1950 года появилась его рецензия на недавно вышедшую книгу избранных партий Ботвинника. Скорее это была статья, выражающая взгляды Левенфиша на творчество не только Ботвинника, но и Чигорина, Алехина, Рубинштейна, на отношение общества к шахматам и на то, что понималось под определением «советская шахматная школа». Он писал эту статью во время, когда отсутсутствие свободы печатного слова было само собой разумеющейся составной частью повседневного обихода, но он, прямой и эмоциональный, сохранил свойство говорить и писать то, что думал. С постоянной оглядкой, разумеется, на границы, которые не могли быть перейдены ни в каком случае.

Прослеживая путь тогдашнего чемпиона мира, Левенфиш писал: «В 16 лет Ботвиннику присуща трезвость и, можно сказать, сухость шахматного мышления, аналитический талант, самокритичность, трудолюбие и большая теоретическая эрудиция — он уже сложившийся мастер с определенными вкусами. Ботвинник быстро ликвидирует погрешности первых лет — тактические просчеты, углубляет понимание позиционных тонкостей, улучшает технику эндшпиля и к 20 годам завоевывает первенство СССР. В 25 лет Ботвинник уже победитель международных турниров и претендент на мировое первенство». И далее: «В чем же главная сила Ботвинника? В чем секрет его побед над сильнейшими шахматистами мира? (…) Неизбежно напрашивается вывод, что до сих пор противники чемпиона мира не смогли разрешить первую основную задачу — противопоставить дебютной стратегии Ботвинника равноценную и поневоле переходили в середину игры с худшими возможностями. Но и в этой стадии партии мастерство Ботвинника стоит на весьма высоком уровне. Техника накопления мелких преимуществ и превращения их в победу напоминает лучшие партии Рубинштейна и Капабланки». (…) «Книга Ботвинника — это торжество силы, логики и анализа. Показательно, что даже когда Ботвинник идет на обоюдоострые варианты, к которым его противники заранее готовятся, — и тогда анализ Ботвинника торжествует».

Такая характеристика его творчества задела Ботвинника чрезвычайно. Хотя и позитивная, она выделялась действительно в сплошном панегирическом хоре, раздававшемся со страниц всех изданий того времени, объявлявшим Ботвинника прямым наследником Чигорина и Алехина. Но и сейчас, полвека спустя, она, как мне кажется, очень точно и объективно рисует нам портрет одного из самых значительных чемпионов за всю историю игры. Но прежде чем ответить самому, Ботвинник дал возможность выступить Рохлину и Романовскому. Если последний ограничился в основном теоретическими и историческими экскурсами, то Рохлин обрушил на Левенфиша аргументы другого калибра. Он писал в частности: «На протяжении многих лет Г.Я. Левенфиш не смог увидеть в творчестве Ботвинника и других молодых советских мастеров того принципиально ценного и оригинального, что открывает в наши дни новую главу в истории шахмат». (…) «Не случайно мы подчеркиваем научный подход к шахматам как отличительную черту советской шахматной школы. В этом отношении Ботвинник, как новатор шахматной мысли, подобно многим другим деятелям советской культуры, хорошо помнит замечательные слова товарища Сталина о науке, которая «не признает фетишей, не боится поднять руку на отживающее, старое и чутко прислушивается к голосу опыта, практики». Вслед за Романовским и Рохлиным последовали реплики и других, менее известных. Околошахматная грязь была всегда, во все времена, но в нешуточные — Советского Союза — она приобрела особый зловещий оттенок.

Последнее слово произнес сам чемпион мира в статье «По поводу трех выступлений» с подзаголовком, типичным для тех времен «В порядке критики и самокритики». Он писал: «…не о "проблеме Ботвинника" должна идти речь, а о советской шахматной школе». «Советские мастера, перед которыми была поставлена нашей партией, советским народом серьезная цель — завоевание первенства мира, могли ли развивать подобные "творческие" тенденции? Конечно, нет. Мы должны были побеждать иностранных мастеров, и побеждать наверняка». (…) «Гроссмейстер Левенфиш игнорирует в рецензии эти факты, игнорирует и советскую шахматную школу — очевидная и принципиальная ошибка рецензента».

После аргументов такого калибра, хорошо знакомых Ахматовой и Пастернаку, Шостаковичу и Прокофьеву, какие-либо дискуссии исключались, и можно было ожидать только последствий. В обществе, где в жертву понятиям абстрактным приносились живые люди, реакция могла последовать самая суровая; участь Дефо, стоявшего в Лондоне триста лет назад за свои политические памфлеты по часу в день у позорного столба, могла бы показаться завидной. Это были жестокие времена в истории Советского Союза, которые за весь 74-летний период существования государства никогда не были особенно либеральными. Дело кончилось только проработками, и было скорее удивительно, что против него не были предприняты более суровые меры.

Последние годы Левенфиша прошли в работе — писании статей и книги и — в нужде. Пришла старость, но жила еще боль от прожитой жизни. За все эти годы он закалился и как бы окаменел и тоже мог бы сказать: «Я здоров, пока сердце выдержало даже то, чего я не описал».