Я знал, что каждый звук мой — звук любви… - [4]

И сегодня сияет солнечный взор

Над заливами, в небе, везде.

Вы так искушали меня, голоса,

И бросили в лютой беде.

И я чувствую, ветер стал мне чужим

И равнина пуста, холодна.

Не достигла величия юность моя

И до срока в душе седина.

Не боятся дети бессильной руки,

Не страшится ласточка зим.

В ниневийской земле, в вавилонской земле[3]

Стих был казним и гоним.

Кто не жаждет жара нетленной любви,

Никогда не сгоравшей дотла?

Но тебе по летней тропе не пройти,

Твой удел — не пожар, а зола.

Ты не один; погляди кругом:

Поэты повергнуты ниц,

В вонючей канаве их братство лежит

Под надзором мертвых глазниц.

Где та улыбка в тени листвы,

Что бессмертной казалась нам вдруг?

Размалеваны эти губы теперь,

Истерзаны множеством мук.

Своим дыханием прерывистым славь

Королеву Большую Беду,

Владычит она над страною скорбей

С кровавого трона в саду.

Ничего не осталось, кроме Беды.

Это значит: в кулак сожмем

Усталую руку. Остывший взор

Ярость зажгла огнем.

И сонаты, и мертвых поэтов слова

Сурово отринул ты,

Из прибоя памяти выходя,

Из моря ночной темноты.

Ты бесслезный, беспамятный держишь путь

Сквозь железное время — туда,

Где владычит одна над страною скорбей

Королева Большая Беда.

1942 г.

Боль городов

Боль грозных городов! Я грозно возглашаю:

Она изменит мир. Я это твердо знаю.

На голову убийц я кару призываю.

Они давно сорвали жадными руками

Листву дерев, надежный, верный кров над нами,

И наши души изнуряет злое пламя.

Дымятся кровью наши чистые фонтаны,

Дымятся кровью наши чистые фонтаны,

Поруган юный лес, осквернены поляны,

И не найти нигде веселой свиты Пана.

Теперь разбойниками стали наши дети,

Хохочут дерзко или гибнут на рассвете

В чужом краю. И челн стальной я вижу в Лете.

Теперь родили наши жены исполина,

Безглазую Войну, любя ее, как сына.

Колосья выжжены, опалена равнина.

Они и нам стократной гибелью грозили,

В темницах те, кто дерзко дал отпор их силе,

За то, что мы чело к свободе обратили.

И кости наших сыновей перемолола

Машина хищных войн. Хмельны от произвола,

Владыки пьют вино из черепов тяжелых.

За вековой стеной, в необоримом зное

Простерся древний город в мертвенном покое.

О город трупов, где поникло все живое…

О город солнечный на Тибре, о, докуда

Ты будешь ждать трубы архангельской, как чуда?

Твой мнимый Цезарь предал правду, как Иуда.

Мадрид, надежда бедняков и князь восстанья!

Отныне в рабстве ты, но не слышны рыданья.

В руинах ты, но враг страшится воздаянья.

Ночь баррикад неукротимых, ты жива

И, затаившись, смотришь гневным взором льва,

Как в час грозы, когда творил Делакруа.

Там, где всегда звучал победный клич литавр,

На Темзе слышен плач. Одеты жены в траур.

Слышны разрывы бомб. Вот-вот — и рухнет Тауэр.

Тебе и в тяжком сне все снятся месть и слава,

И звезды, как клинки, сияют величаво.

Враг, победив тебя, уже дрожит, Варшава.

Среда озер и пустырей — суровый бор.

Мой бедный город, ты поймешь ли свой позор?

В ручьях струится кровь, и видно дно озер.

Тебя я назову последней — и любимой,

Но не по имени: ты для меня незримой

Осталась и ночной мечтой неповторимой.[4]

В полночных грезах я стоял у мавзолея.

Гром площадь оглашал. Под древним оком Змея

Ты и не дрогнула, в бореньях не слабея.

Ты возникаешь, как гроза на горизонте.

Священен жребий твой для всех. Его не троньте!

Ты наступаешь вновь на необъятном фронте!

Да славится твоя борьба! Я возглашаю,

Что мощь твоя изменит мир. Я это знаю.

И посягнувших на тебя я проклинаю.

И сам я не страшусь смертельного удара.

Что значу я для вас — средь крови, среди жара?

Что значу я для вас? Я — крик, и я — фанфара!

1942 г.

Баллада о Госпоже Надежде

Суровая подруга эшафота,

Царица снов, святая нищета,

Последний вопль восставшего народа,

Последний гвоздь кровавого креста,

К тебе взывают мертвые уста.

Окутав небо предрассветным дымом,

Стучишься ты к сердцам неисцелимым,

Сестра истерзанных, предсмертный свет,

Кудель, перстом развитая незримым,

Надежда, утешенье наших бед.

Прекрасный облик в роще черных змей,

Слепая в гулких уличных набатах,

Под пыткой — стойкость, немота страстей,

Плат, остудивший смертный жар распятых,

Дозор в краю скорбей моих проклятых,

В моих знобящих снах и наяву

Я, зачумленный, я тебя зову,

Стальной фантом, рубиновый скелет,

Последний стебель в обожженном рву,

Надежда, утешенье наших бед.

Вода пустынь, хлеб горьких одиночеств,

Ключ, отворивший новые края,

Заветный сплав познаний и пророчеств,

В дыму, в петле, на острие копья

Жива любовь и ненависть моя,

Мой щит, мой герб, о странница слепая.

Приходишь ты, как весть предзаревая,

Из той страны, где был рожден рассвет,

Всегда распятая, всегда живая,

Надежда, утешенье наших бед.

Посылка

О госпожа! В пустынях изнывая,

В зеленых льдах, где плачет стужа злая,

Укрытая за толщей дней и лет,

Прими обет служения, благая

Надежда, утешенье наших бед.

1947 г.

Из цикла стихов «ПАМЯТЬ» (1945–1956)

Цвети и сияй, как злато,

Дивный вечерний лик,

Меня ослепи на миг

Поздним лучом заката.

Белый призрак твой

Я узрел под холодной луною.

Он спешил дорогой ночною,

Звездною колеей.

Слышишь ли: в забытьи

Кто-то поет… Под кленом

Полночи — плачем ли, стоном? —

Вторят мне губы твои.

Ах, я блуждаю давно

В лабиринте снов и печали.

Радости мы не узнали.

Нам это не суждено.

Коснись меня белым перстом,