Я вырос в свободной России - [2]

Сегодня я могу спросить об этом только маму. Так уж получилось. Сложными они были — эти лихие 90-е, сложными. Ломались самые близкие, самые надежные…

— Мам, а помнишь девяностые?

Мама колдует на кухне, не оборачиваясь, отвечает:

— Ну, доча, это не то время, которое можно забыть.

— Расскажи!..

Она резко поворачивается и смотрит прямо в глаза. В них вопрос, тревога, удивление:

— Линара, у тебя все в порядке? Если что-то случилось, я прошу тебя — не скрывай, давай поговорим. Мы обязательно все решим, вот увидишь, только не скрывай, я прошу!

Я смеюсь, подхожу к ней и обнимаю:

— Мам, все в порядке — правда! Всё-всё. Я эссе пишу, мам. В Москву.

Она как-то сразу успокаивается, возвращаясь к привычным кухонным делам.

Вот так начинается наш разговор о 1991-м и девяностых вообще — исторических декорациях теперь уже прошлого века.

— Тяжелые годы, дефицит. До сих пор не могу забыть, как мечтала купить тебе ваньку-встаньку, когда ты только начинала ползать, и ведь были деньги, а нигде не было этой чертовой неваляшки! Вы, наверное, первое безневаля-шечное поколение в истории. Книжек детских нет, игрушек нет, даже магнитную азбуку мы брали напрокат у знакомых, потому что не было их в продаже. Вот тебе и переход к рынку! — смеется.

— Мам, а расскажи мне, каким был девяносто первый?

— Жизнь, ведь знаешь, как коробка шоколадных конфет. Никогда не угадаешь, что за начинка окажется внутри. Однажды утром мы проснулись в своем доме и узнали, что живем уже за границей — теперь мы настоящие чужеземцы. Нет, жизнь не пошла сразу наперекосяк, но это было уже что-то разительное новое. Друзья нашей семьи, например, впервые открыли свой магазин, они постепенно осваивали предпринимательство. Мы с папой вдруг стали владельцами части акций крупных предприятий в республике, и это было странное ощущение — вроде и радостно, но непонятно, куда же их приспособить. Ты бы видела, как мы, новоявленные акционеры, стояли с пяти утра с талонами в руках у магазина! — мама смеется, — а там только черные-черные макароны.

— А неплохо вы жили, мам. Черные макароны теперь только в элитных ресторанах подают! — и мы обе хохочем.

— В девяносто первом мы с папой купили наш первый холодильник и стиральную машину. Их невозможно было достать, а у нас получилось! Ты бы видела, какие мы были счастливые. — ее голос подозрительно знакомо задрожал.

— Ну, не плачь, пожалуйста.

— Да нет, не плачу, — она запрокидывает голову, вековым проверенным способом загоняя слезы обратно. — Тебе сейчас трудно в это поверить, ты сегодня уже дитя цивилизации, в магазинах полки ломятся от продуктов, куча книг, куча детских игрушек — такое разнообразие, что аж глаза разбегаются. А тогда мы радовались и стиральной машине, и духам, и туши французской, это было реально так. Да и радовались как-то по-другому, искреннее, стопроцентнее, что ли. А еще вся страна жила у экранов телевизоров.

— Ну не комедии, вы, наверное, смотрели? — пытаюсь шутить я.

— Мы же дети, рожденные в СССР, — политизированные, отслеживающие новости. А в телевизоре показывали самое интересное! Мы обсуждали все события дома, на работе, на улицах, в очередях — спорили до хрипоты, хорошо ли, что распался СССР, какое будущее ждет нас и наших детей. И когда в этих спорах говорили о глобальном, забывался и пустой холодильник дома, и усталость от постоянного дефицита. Мы понимали, что теперь нам придется строить новый мир. И большой, в котором будет жить вся страна, и маленький, который есть у каждой семьи. Мечтали, хотели и боялись этого.

Тогда, в девяносто первом, в Узбекистане российские телеканалы стали показывать только новости, и мы ловили те крохи информации, что появлялись, пытаясь угадать, что происходит в России. Удивительно, правда? Один железный занавес сменил другой, только вот новый отделял друг от друга не просто жителей одной страны. Он отделял родственников, друзей, близких.

— Так что там все-таки с телевизором? Что тебе больше всего запомнилось?

— Раиса Максимовна, конечно! Да вся страна ее обсуждала.

— Это Горбачева?

— Да. Но мы все ее по имени-отчеству называли. Она была везде: в новостях, в газетах, в журналах, потому что сопровождала Горбачева на всех приемах и в поездках. Тогда всем женщинам казалось, что это слишком. Слишком часто мелькает на публике, слишком заметна, слишком много нарядов. До Горбачевой таких заметных первых леди страна не знала. А сколько слухов ее окружало! Говорили о том, как КГБ было поручено подбирать штат прислуги для Раисы Максимовны из молчаливых работящих женщин, не моложе и не привлекательнее хозяйки. Вот так мы одновременно и восхищались ею (она была общественным деятелем, как ты сейчас в своих молодежных, правда, организациях, а еще она занималась благотворительностью), и, что уж там греха таить, завидовали. Жизни ее насыщенной завидовали, смелости женской и чисто человеческой, да и уму, пожалуй, тоже. А ты знаешь, Линара, есть такое выражение: «За каждым великим мужчиной стоит великая женщина». Вот Раиса Максимовна была такой женщиной. Я не хочу сейчас уходить в политические дебри, оценивать Горбачева и его курс. Просто чисто по-женски она была сильной. Чуть опередила время, наверное. А как мне хотелось достать тонкую розовую шерсть, чтобы сшить платье, как у нее!