Я все еще влюблен - [157]

А Степняк между тем говорил о том, что первомайские праздники в Западной Европе вызвали огромный интерес у его соотечественников. Он заявил, что хотя английские рабочие уже многие годы и даже века борются за свои права, а молодой русский рабочий класс только недавно включился в эту борьбу, но русские рабочие прекрасно понимают английский пролетариат и поддерживают его требование о сокращении рабочего дня. Степняк закончил речь словами о том, что недалек тот год, когда первомайские демонстрации и митинги, подобно этому, состоятся в Петербурге, Москве, Киеве…

Речь русского вызвала такой же бурный восторг демонстрантов, как и речь француза. Для тех, кто знал Степняка, его речь явилась приятной неожиданностью. Каннингем-Грехем восхищенно сказал:

– Оказывается, когда надо, вы умеете и говорить! А мы думали, что вы человек только действия, если не кинжалом, то хотя бы пером.

А Энгельс воскликнул по-русски:

– Молодец!

Степняк по-русски же ответил:

– Рад стараться, Генерал!

Энгельс засмеялся, вспомнив, что Степняк в прошлом подпоручик артиллерии, и тут же спросил его:

– У вас, как у военного человека, тем более артиллериста, должен быть хорошо развит глазомер и способность к ориентации. Как вы думаете, – Энгельс широко повел рукой, – сколько тут народа?

– Тысяч пятьсот! – опередил Степняка экспансивный Лафарг.

– Ну это вы хватили, Поль, – сказал Энгельс. – Ваша южная кровь выдает желаемое за действительное. Что скажет сын севера?

– Я думаю, – Степняк прищурился, – здесь тысяч двести – двести пятьдесят.

– Мне кажется, это гораздо ближе к истине, – согласился Энгельс, – но ведь все равно грандиозно! Как сказали бы в Америке, где я недавно был, – абсолютный рекорд.

– Смотрите! – воскликнул кто-то. – Там выступает женщина.

Действительно, на соседней трибуне речь держала женщина. Это была Элеонора. Ветерок вырывал из-под шляпки ее темные волосы. Было видно, что она не замечает этого, что она увлечена речью.

– Знаете, как Элеонору называют в Совете рабочих-газовщиков? – спросил Энгельс и сам ответил на свой вопрос с гордостью и нежностью: – Наша матушка!

Только он да Эвелинг знали, сколько сил вложила Тусси в организацию митинга. Конечно, много работы выпало и на долю самого Энгельса. Но все-таки его работа состояла в основном из бесед и писания писем. Надо было Бебелю и Либкнехту внушить мысль о том, что в Германии праздник должен пройти мирно, спокойно. Немецким рабочим не следовало идти на обострение и тем более поддаваться на провокации после блестящего успеха на февральских выборах в рейхстаг. Лафаргу и Геду он писал о том, что во Франции первомайские праздники должны нанести удар по шовинизму и до конца развеять бонапартистский дурман генерала Буланже. Итальянским социалистам он говорил… Словом, в ту пору не обходилось ни одного дня без нескольких обстоятельных писем, без двух-трех бесед. А на плечи Тусси, помимо тех же писем и встреч, легла огромная черновая работа. Ей пришлось позаботиться и о знаменах, и о музыке, и о построении колонн, и о многом другом.

Энгельсу, настроившемуся на русский лад, захотелось и Тусси похвалить по-русски. Уж очень ему нравилось звучное, лихое русское слово «молодец». «Как же будет женский род? – подумал он. – Молодеца? Молодица? Молодца?»

– Молодца! – задорно воскликнул он, глядя в сторону Тусси.

Степняк засмеялся.

– Что, не так? – весело справился Энгельс.

– Не так, – подтвердил Степняк.

– А как же?

– Да так и будет – молодец.

– Но ведь женский же род!

– Все равно.

– Вот и пойми вас, русских! – с преувеличенной досадой махнул рукой Энгельс.

– Вы не жалеете, господин Энгельс, – снова обратился любопытный Шоу, – что праздник Первого мая в Англии пришлось отмечать четвертого?

– Жалею я лишь об одном… – задумчиво начал Энгельс и вдруг оживился. – Но вы же придете сегодня ко мне после демонстрации на чашечку кофе? Приходите. Там я расскажу подробно, о чем сожалею и чему рад.

– А разве сейчас вы не произнесете речь с трибуны? – удивился Каннингем-Грехем.

– Нет, не произнесу, – как о давно решенном ответил Энгельс. – Во-первых, потому, что с годами я стал все хуже и хуже говорить, когда передо мной большая аудитория.

– Это неправда, Генерал, – вмешался Лафарг, который лучше других знал Энгельса и чаще видел его беседующим или произносящим речи. – По меньшей мере это ужасное преувеличение.

– Во всяком случае, перед такой большой аудиторией я никогда не выступал и боюсь, что, кроме общих фраз, не смог бы ничего сказать. Может быть, вы думаете, что мне, как старику, извинили бы пустопорожнюю декламацию?

– Ну какой же вы старик! – сказал кто-то.

– Как это какой? Самый настоящий. Я уже на пять лет старше Мавра… Старик же в роли дрессированного попугая еще более смешон и отвратителен, чем молодой. И я знаю, что Мавр не одобрил бы такого лицедейства. А это для меня важнее всего.

Эвелинг озабоченно спросил Энгельса, не устал ли он – ведь уже несколько часов как на ногах.

– О нет! – воскликнул тот. – По такому случаю, как сегодня, я могу стоять здесь хоть до ночи.

Когда Энгельс последний раз ходил на могилу друга – это было полтора месяца назад, четырнадцатого марта, в день его смерти, – подготовка к Первомайскому празднику на континенте и здесь, в Англии, уже началась. Все говорило о том, что праздник будет мощным и радостным. И вероятно, именно поэтому тогда, в тиши кладбища, Энгельс с новой, особой остротой ощутил горечь и боль теперь уж давней – страшно подумать: семилетней! – утраты.