Я все еще влюблен - [146]

– Пятьдесят семь лет, – тихо и спокойно продолжал Шаппер, – ведь это, пожалуй, не так уж и много. Умирать в таком возрасте тяжело. Но есть обстоятельства, старик, которые облегчают мне мою участь… Прежде всего, – ты отец трех дочерей, и ты поймешь меня – почти все мои дети так или иначе устроены. Моя старшая дочь, как и твоя Лаура, уже замужем…

Маркс подумал, что да, такое обстоятельство и для него, окажись он сейчас на месте Шаппера, было бы утешением и что в то же время на его душе, конечно, лежала бы тяжестью тревога за будущее Женни и Элеоноры. Правда, Женни своими нынешними статьями по ирландскому вопросу, напечатанными в парижской «Марсельезе» и наделавшими столько шуму здесь и на континенте, показала себя очень способным журналистом; Маркс гордился этим, но все-таки для счастья быть даже великолепным журналистом женщине, увы, недостаточно.

– Старший сын, – удовлетворенно перечислял Шаппер, – приобрел профессию переплетчика, двое младших стали ювелирами и, представь себе, уже зарабатывают по фунту в неделю. Ведь это неплохо, а? Что ты скажешь?

– Неплохо, – отозвался Маркс.

– Думаю, им не составит труда прокормить мать – она останется с ними. А самого младшего, я надеюсь, возьмет к себе мой брат, он живет в Нассау.

– Да, все устроены, – подвел итог Маркс.

– Устроены… устроены, – Шаппер, видимо, или потерял нить своих рассуждений, или устал, он закрыл глаза и смолк.

– Вторая причина, почему мне не так тяжело, – продолжал он через несколько минут, отдохнув и собравшись с мыслями, – это ты, это то, что ты пришел ко мне, и я могу проститься с тобой и попросить у тебя прощения за те годы, когда я был вместе с Виллихом против вас.

– Перестань! – тотчас прервал Маркс. – Здесь давным-давно мы все выяснили. И ты знаешь, как я не люблю копаться в таком прошлом.

– Нет, Карл. – Шаппер опустил свою горячую пятерню на запястье Маркса. – Тебе всю жизнь поразительно везло на неблагодарных людей. Ими оказывались даже те, что были близки и очень многим обязаны тебе. С покойным Прудоном ты просиживал ночи напролет, вдалбливая ему премудрость Гегеля, а он потом изображал тебя кровопийцей. Вейтлинг, которого ты тоже, не жалея сил, просвещал и поддерживал, публично объявил, что ты стремишься лишить его доступа к переводам, чтобы самому получать хорошие гонорары за них. А ты и после этого не закрыл перед ним своего кошелька… А сколько ты сделал для Фрейлиграта! И представляю, каково тебе было читать статью негодяя Беты, который называл тебя злополучным виртуозом ядовитой злобы, отнявшим у поэта голос, свободу и дыхание.

В числе этих свиней оказался на время и я. Прости меня, Карл, – он сжал руку Маркса изо всех сил, что у него еще оставались. – Прости. Ты понимаешь, что сейчас я не могу ни лгать, ни притворяться. Смерть – это слишком серьезное дело, чтобы перед ее лицом интриговать и суетиться.

– Ну, хорошо, хорошо. – Маркс осторожно взял руки Шаппера и спрятал их под одеяло. – Я и пятнадцать лет тому назад ни секунды не сомневался в твоей искренности.

Они опять помолчали. Шаппер повернулся со спины на бок, отчего стал казаться еще огромней.

– Хочешь знать, в чем третья, самая главная причина? – спросил он.

– Да, – ответил Маркс. – Конечно.

Отчаянный приступ кашля потряс больного. На губах у него выступила кровь.

– Помолчи, помолчи! – всполошился Маркс. – Прошу тебя, помолчи.

Он хотел позвать Эльзу, но Шаппер остановил его:

– Не надо. Подай мне вон ту белую посудину, что на окне.

Он сплюнул кровь и попросил убрать из-под головы одну подушку. Маркс убрал подушку и укутал больного до подбородка. Несколько минут оба молчали. Потом Шаппер совсем ослабевшим голосом сказал:

– Передай всем друзьям, что я до конца остался верным нашим принципам… Я не теоретик, я человек действия… В годы реакции мне приходилось много трудиться, чтобы прокормить большую семью… Жизнь я прожил как простой рабочий и умираю пролетарием.

Маркс отошел от кровати и, чтобы успокоиться, сделал несколько шагов по комнате. Когда он снова приблизился к больному, тот сказал:

– Это и есть, Карл, третья, самая главная причина.

Маркс опять молча прошелся по комнате. Пять шагов от постели к окну, пять шагов от окна к постели. Пять шагов туда, пять шагов обратно… Он шагал и думал, что утешать и притворно обнадеживать этого человека, который так ясно все видит и так мужественно, достойно и красиво ждет смерти, не только бесполезно, но и кощунственно.

Когда он снова сел на стул, Шаппер сказал:

– Вот я ухожу. Ты знал меня двадцать пять лет, ты видел меня в самой разной обстановке. Скажи мне, каким я останусь в твоей памяти? Как буду чаще всего вспоминаться? – он опять выпростал обе руки и спокойно положил их поверх одеяла. – Неужели вот таким – беспомощным, старым и жалким?

Маркс еще раз посмотрел на эти прекрасные, уставшие, уже все предназначенное им сделавшие руки и тихо ответил:

– Ты навсегда останешься в моей памяти таким, каким я видел тебя семнадцатого сентября сорок восьмого года.

– Семнадцатого сентября? – удивился Шаппер. – Что это был за день?

– Разве ты не помнишь?.. Стоял яркий и теплый, как летом, день. Мы погрузились на шесть больших барж и двинулись из Кёльна вниз по Рейну.