Я возвращаю долг - [52]

— Милый, посмотри, что у меня получается!

Ее голос для меня – все. Но главное — это мой незримый маяк, ведущий меня по жизни. Подхожу к ней медленно и обнимаю сзади, вдыхаю полной грудью запах своей женщины — никогда не смогу им надышаться!

— Мне кажется, что здесь слишком много голубого, — подвожу я итог.

— Как и во всем нашем доме, — заливается она смехом, — но это же небо и море, две великие стихии.

Да, небо и море... голубой цвет — наш цвет. На картине Веры голубизна небес плавно переходит в насыщенную тьму моря, разбавленного пеной волн.

— Я еще немного порисую, ты не против? — спрашивает она меня.

— Нет, я разбужу детей.

Оставляю ее одну, целуя перед уходом. Пусть работает, пусть пишет картины, занимается разработкой дизайнов для нашего гостиничного бизнеса, пусть погружается с головой в проблемы детей, только ЖИВЕТ! Мне большего не надо, я буду любить ее всегда, до последнего вздоха! О большем я не смею мечтать, ибо уже выпросил у Всевышнего самое главное для себя — жизнь Веры.

События из прошлого снова проносятся в моей голове. Они никогда меня не отпустят, всегда будут жить внутри меня, потому что я их сам не отпущу — не могу, я должен помнить, как чуть не потерял самое главное в своей жизни — любимую женщину.

Узнав, что Олег фактически украл детей, Вера впала в состояние оцепенения. Это жутко… Ты смотришь на родного человека, но видишь пустой, остекленевший взгляд, застывший на лице, лишенном хоть какой-то эмоции. Ты кричишь, зовешь, просишь, умоляешь, но ни один мускул не дергается у любимого человека — его нет, он ушел глубоко в себя. Перед тобой кукла, напоминающая живого человека.

Именно в тот момент я многое понял, осознал: семья — это не слово, это действие. Не знаю, как (до сих пор не спрашивал даже), но брат Веры в мгновение ока помог организовать срочный вылет сестры на лечение, тут и дураку было понятно — она долго не протянет. Как мы добирались с ней до клиники, я стараюсь не вспоминать, иначе сойду с ума. Никогда не хочу больше видеть свою женщину в таком состоянии. Я помогал Вере есть, пить, одеваться. Постоянно смешил ее и веселил, но это был театр одного актера... увы, трагичное действие. Вера не подавала никаких признаков эмоций, только шептала иногда:

— Мальчики... мои дети... дети...

Для меня эти часы стали не ужасом, а медленной гибелью. Это жуткая пытка, ты вроде и живешь, но петля на твоей шее все затягивается, и, самое невыносимое — ты уже просишь, чтобы ее затянули быстрее, но палачи медлят.

В аэропорту Америки нас встретил мой отец, который помог добраться до клиники. Я видел боль в его глазах, видел, как он переживает за меня, но мне все это было не важно, я мечтал только о спасении для Веры. Если бы она ушла, умер бы и я. И она почти ушла...

Экстренное обследование, проведенное сразу, показало, что Вере нужно в ближайшие часы сделать операцию... только врач не обещал положительного исхода — организм Веры просто прекращал работать, как будто ее тело умирало, следом за мозгом.

Я до последнего не отходил от нее, словно прирос, как паразит, только не забирал от нее соки, а пытался отдать ей свою энергию.

— Ты только живи... — шептал, кусая губы в кровь, — умоляю — живи... ради ребят... они уже дома, твой брат звонил. Я разговаривал с ними, они очень хотят услышать твой голос... живи, любимая... борись, ты очень сильная... ты же Вера... людям без веры нельзя...

Меня оторвали от нее у дверей операционного блока...

Тринадцать часов двадцать семь минут и пятнадцать секунд стали для меня адом... Я словно в газовой камере сидел, ожидая, когда пустят «спасительный» для меня газ.

На восьмом часу этого кошмара в операционную вызвали еще одного хирурга, вот тут я и понял, что теряю ее... просто сердце в какой-то момент стало пропускать удары — ритм сбился... Сначала я метался по комнате ожидания, не обращая внимания на отца и мать, которая тоже приехала к нам... потом бил от безысходности кулаками по стене. Санитарка долго ругалась после, отмывая стены от моей крови... а затем... затем я упал на колени и стал молиться.

Так всегда — когда беда загоняет нас в угол, прижимает к стене, хватая за горло костлявыми пальцами, мы вспоминаем о Боге. И тут наши обращения к Всевышнему — самые искренние, а слезы — самые настоящие.

Я никогда не учил слов какой-либо молитвы. Что греха таить, я и в Бога толком не верил. Ну есть какая-то великая сила, но мне от нее помощи ждать не стоило точно — не спасла же она маленького ребенка. Но именно в такие тяжелые моменты в нас открывается что-то невозможное. Я вспомнил слова, которые тихо-тихо по ночам шептал мой сосед по комнате в интернате. Он был старше меня, от этого понимал больше. В нем жила надежда и вера...

«Верую во единого Бога Отца, Вседержителя...»

Всех слов я так и не вспомнил, поэтому просто начал просить:

— Боже, если ты есть... прошу, молю... спаси ее, мне больше на этом свете ничего не нужно... мою жизнь забери, но ее спаси...

Теперь я знаю — Бог есть, он меня услышал. Вышедший врач сообщил, что опухоль удалили, не повредив головной мозг. Операция прошла успешно.

— Правда, — произнес замешкавшийся врач, — был момент, когда мы ее чуть не потеряли. Все шло хорошо, а потом сердце вдруг перестало биться... а через двадцать секунд заработало вновь. Это произошло на восьмом часу операции.