Я вижу тебя - [16]
«Ты во всем виноват».
Олдридж понимал, что это правда.
Он чувствовал тетушкино возмущение во всем, чего она не делала: не держала его за руку во время вечерних прогулок, не обнимала после возвращения из летнего лагеря, не целовала в лоб и не гладила по голове, как, Олдридж видел, делали другие мамы со своими детьми. А когда он, еще маленький, тянулся к ней за утешением, тетя Гейл всегда вздрагивала, терпела и отстранялась, как можно скорее, со словами, что он липкий, горячий или еще под каким-то предлогом. Вскоре он и вовсе перестал пытаться.
Школа стала для Олдриджа тяжелым испытанием. Он был самым младшим и самым маленьким ребенком в классе и его часто задирали. Повзрослев он начал затевать драки, причин которых не понимал. Школьный психолог говорила, что Олдриджу не хватает внимания, любого, даже выраженного в негативной форме, и возможно, ему стоило попробовать завести друзей. Олдридж всей душой ненавидел, что его выделяли взрослые и остальные ученики, но когда оставался в одиночестве, боль внутри рвала не меньше, чем битое стекло.
В десять лет, после особенно жестокой драки Олдриджу достались два фингала под глазами, сломанный нос, а второму мальчику — выбитый зуб. Тетушка Гейл была вынуждена отвезти Олдриджа на обследование к психиатру.
Это был первый визит из множества дальнейших на протяжении многих лет. Олдридж научился подавлять желание подраться, и в итоге заработал серьезное отторжение к любого рода прикосновениям, особенно к непрошеным. Со временем близкие отношения практически до конца могли стереть этот дискомфорт. Рукопожатия можно было перетерпеть. С некоторыми он даже обнимался, при этом не кривясь. Олдридж учился терпеть, а потом и получать удовольствие от прикосновений Тима, для которого все это оказалось слишком медленным и тому не хватало терпения на человека, который мог с легкостью подпустить к себе, а потом так же оттолкнуть.
— Ты боишься близости, — упрекал его Тим. — Вот клянусь, даже когда я трахаю тебя, такое ощущение, что ты вообще не здесь. Тебе нужно от этого избавиться.
— Не уверен, что смогу, — выдавил Олдридж сквозь онемевшие губы.
— Уж постарайся, Ол, пока я от тебя не избавился.
Эта словесная бомба повисла между ними в наступившей тишине, мерцая тусклым, злым красным. И так и не исчезла. Пока Тим не ушел и не забрал ее с собой.
После Тима все стало лучше и хуже одновременно. Из дома исчезло напряжение, но стало намного тише. Спать одному гораздо комфортнее, но большую часть времени Олдридж ощущал себя привидением, бродившим по дому в поисках успокоения.
Неудивительно, что слежка за людьми так захватила Олдриджа. Они были лучше телевизора. Они демонстрировали ему жизнь во всей красе, и это было безопаснее. Окнам было все равно, что Олдридж иногда морщился от прикосновений. Окна никогда его не осуждали.
А потом появился Мигель. Такой красивый, что щемило сердце. Мигель был невероятно сексуальным, каждый сантиметр его тела — совершенным. И после признания Мигеля, что он в курсе пристрастий Олдриджа, катастрофы не случилось, наоборот — стало еще лучше. Каждый день вернувшийся с занятий Мигель подходил к окну. А потом приходило сообщение.
Мигель:Ты дома, док?
Олдридж: Да.
Мигель: Отлично. Лучше тебе глянуть в окно.
Олдридж: Я проверяю тесты.
Мигель: Тебе же хуже, papi.
И естественно Олдридж наводил бинокль на окна Мигеля, который, кто бы сомневался, начинал обнажать каждый восхитительный сантиметр своего красивого тела.
Олдридж помогал парню с учебой, наблюдал, как молодой человек ласкал себя, доводя до оргазма, беспорядочно пачкая стекло, а иногда они просто переписывались. Это было здорово. Олдридж только и жил днями, наблюдая за Мигелем, а ночами — перекидываясь с ним сообщениями. Иногда они занимались вирутальным сексом, иногда разговаривали о жизни Мигеля и его семье, а иногда просто были, без разговоров, наблюдений, или представлений с целью раздразнить или еще что-то. Они просто были вдвоем — вместе и порознь. Отношения на расстоянии, которое ощутимым не казалось.
И Мигелю неизбежно захотелось большего. Как и Тиму. И Олдридж подумал: «Ладно, наверное, стоит попробовать, потому что все равно в итоге все испорчу, и это будет к лучшему». Член Мигеля между губ Олдриджа был идеален. Мигель позволял Олдриджу задавать собственный темп — именно то, чего мужчине всегда не хватало.
А потом все покатилось под откос — как и всегда — и то удивительное и хрупкое, что существовало между ними, разбилось и осыпалось осколками у ног Олдриджа. Мигель не посчитал нужным приходить на следующий день на занятия. Олдридж не заметил его в толпе студентов и на обычном месте в конце аудитории. Возможно, Мигель и вовсе решил бросить его курс. Возможно, Олдриджу стоило быть благодарным, что это самое худшее из вероятных последствий. Все вернется к прежней жизни. Он опять останется один и приложит все усилия, чтобы не вспоминать о мальчике в доме напротив. Все наладится.
Олдридж повторял себе это снова и снова, стараясь игнорировать режущую от осознания боль, что сейчас он поднимется в свою башню и увидит зашторенные окна Мигеля.
