Я видел, как живет Италия - [34]
Снова пауза. Занавес после первого акта. Паскуалина глубоко вздыхает, и снова звучит ее ровный, монотонный, мягкий голос.
— Тогда моя мать отвела меня к доктору, который выслушал все до конца, не перебивая. После этого он повернулся ко мне и сказал: «Паскуали, посмотри-ка, что делается в нижнем этаже». Я наклонилась, чтобы поглядеть сквозь пол. Я увидела мужчину и женщину, считавших монеты. «Да, — сказал доктор, — это хозяева бакалейной лавки, что на углу. Каждый вечер они считают выручку. А в доме напротив ты видишь что-нибудь?» Сквозь стены и улицу я увидела мать возле постели больной девочки. И это было на самом деле так. «Можешь ты увидеть, чем хворает девочка?» — «У нее распухло горло». И опять это было правдой. Он знал это, потому что сам лечил девочку. «Иди, — сказал он моей матери, — забирай свое чудо, ничего серьезного с ней нет, не надо только мешать ее дару».
Я пользуюсь антрактом, чтобы задать вопрос:
— И у вас больше не было головокружений?
— Никогда больше, — отвечает Паскуалина, начиная третий акт. — После этого каждый раз, когда кого-нибудь из наших что-нибудь тревожило, обращались ко мне: «Ах, Паскуали, не посмотришь ли, что с моим старшим, который в солдатах?» Или: «Что сейчас делает мой муж?» Иной раз видишь вещи, о которых не следует рассказывать. Но я понимаю…
Опустив глаза, она поясняет со скромным видом:
— Ведь мы существуем для того, чтобы лечить, а не для того, чтобы разрушать. Разве не так?
Лилла убежденно кивает головой. Я возвращаюсь к практической стороне дела:
— Вот так вы постепенно устроили ваши дела?
Она смиренно указывает на palazzo вокруг нас, на поля и на. кур за оградой.
— Да, с божьей помощью обзавелась домом и пополнела.
В этой бедной стране полнота служит внешним признаком преодоленного недоедания.
— Иначе говоря, мой дар, заключенный внутри меня и не имевший выхода, иссушал и терзал меня.
— Но как вы объясняете этот дар?
Лилла подавляет гримасу. Мы с ней уверены, что не обойдется без указаний на небесные силы. Ничуть. Паскуалина оказалась умнее. Она поднимает обе руки, изображая чаши весов. Ее голова и изображаемое коромысло клонятся то в одну сторону, то в другую.
— Mah… Chi lo sa?[73] Я вроде медиума, вроде ясновидящей…
Мы поднимаемся одновременно с ней.
— У вас бывает много клиентов?
— Сегодня было восемнадцать… Сейчас четыре часа… Обычно бывает человек двенадцать утром, столько же после завтрака. По воскресеньям я не работаю.
— Но откуда вам так хорошо известны медицинские названия? Вы учились?
— Нет, — говорит она улыбаясь, — в этом у меня не было надобности. Несколько лет тому назад во время одного съезда врачей в Болонье меня пригласили, чтобы сравнить мое ясновидение с рентгеновским аппаратом. И я говорила: «Я вижу что-то вроде мешка…» — «Это желудок», — объяснили мне мои «коллеги». — «А тут что-то вроде боба». — «Это почка». И так далее.
— И у вас никогда не было неприятностей с врачебными властями?
Она удивленно смотрит на нас.
— Никогда. Для этого нет причин — ведь я им помогаю.
— И они считают вас специалистом?
— Вот именно, — подтверждает она вполне серьезно, — вы выразились совершенно точно.
Она в самом деле казалась измученной. Я спросил ее, сколько я ей должен. Нам не раз говорили, что ее тариф — две тысячи лир. Но Паскуалина колеблется. На нас устремлены и оценивают наши возможности уже не глаза-рентген, а глаза крестьянки, знающей, что такое голод.
— Полагаюсь на вашу доброту, — говорит она наконец.
Это значит, что цена будет повышенная. Мы вежливо настаиваем на определенной сумме. Она не менее вежливо увиливает:
— Стало быть, я сделала полный осмотр, измерила давление, взяла «анализ крови»… Все… я все осмотрела. И так устала, что если бы вы не приехали издалека… Пять тысяч?
Ее интонация явно вопросительна. Кроме того, она робко добавляет формулу, которую мне пришлось впоследствии слышать из уст почти всех врачей Италии:
— Это не слишком дорого?
Я протягиваю ей деньги; она кладет их в карман. Затем она хватает руку Лиллы и целует ее. Из-за пяти тысяч лир?
Ну вот. Все кончено. Мы возвращаемся в раздумье. Конечно, она «плавала». Но величина давления, диагноз, они были удивительно точными. Любопытно.
В Риме я подробно рассказал этот случай крупному хирургу, одному из тех, у которых на визитной карточке вслед за именем стоят три строки: professore, primario[74] и еще бог знает что.
— Как вы это объясняете?
— Я этого никак не объясняю, — ответил он, пожимая плечами.
— Вы в это верите?
— Почему бы мне в это не верить?
Всегда бывает досадно, когда наш собеседник мыслит не так, как мы сами. Я настаиваю:
— Эта незаконная медицинская практика нисколько не беспокоит сословие врачей?
И получаю типично итальянский ответ:
— Lasciamoli саmраrе.
В вольном переводе: всем надо жить!
Горы
Нам знаком этот горный пейзаж.
В сентябре 1943 года Фудзио рекомендовал мне эти места как «спокойный уголок», где можно переждать несколько дней до прихода союзников. Мы последовали его совету. В Уссите мы снова встретили Винтера, Лизелотту, Джиль и Стеллу: немца, польку, англичанку и уроженку Южной Африки — все бывшие интернированные, которых перемирие освободило из лагерей и мест поднадзорного проживания. Никогда еще в этой затерянной деревне и в разбросанных горных хуторах не собиралось столько народу. Германская армия оккупировала всю северную половину полуострова. Итальянская армия разваливалась. Семьи прятали в надежных местах своих мужчин, «способных носить оружие». Около двухсот тысяч бывших интернированных и военнопленных бродили по стране в поисках пристанища. Некоторое время все эти люди играли в конспирацию.
