Я весь отдался Северу - [5]

Оставил я Вылке краски. А на просьбу «научить» – как мог, убеждал не учиться. Слишком самобытен он, и верным природным чутьем сам находил свою дорогу. Говорил я Вылке, что мы, приезжие, не знаем Новой Земли так, как он знает, и без наших указаний он лучше сделает. Но захотелось нашим меценатам вывезти в Москву Вылку, показать как чудо…

Увезли на целую зиму. С Новой Земли, от скал, льдов, штормов, от зимы-ночи с северным сиянием, от лета-дня с солнечными ночами. Увезли в сутолоку так называемой культурной жизни. Все поражало Тыко Вылку, впрочем, тут уж он стал Илья Константинович. Увидав впервые леса и кусты на берегу, Вылка приуныл: «Ой, какой земля лохматый!»

В Москве, став центром внимания, а чаще просто любопытства, Вылка сразу взял верный тон и любопытствующих рассматривал, как показывающихся. Самое большое впечатление произвела на него опера: «Как скаска, луцсе сем сон видишь!»

Кино тогда не понравилось. Узнав, что «жизненность» кино происходит от быстрой смены картин, заявил: «Обман один».

Много курьезов было. Не пощадили Вылку «культурные люди». Какая-то барышня или вдова хотела замуж за него выйти (временно). Посмотрел Илья Константинович на перетянутую в корсете фигуру и просто заявил: «Не хосю, ты ненастоящая зенсцина. Тут тонко, тут сыроко».

А обученье? Тут очень неладное случилось. Заняться серьезно, внимательно отнестись к Вылке было некому или не было времени. Стали учить по общему рецепту. Для Вылки этот рецепт оказался убийственным. С одной стороны – выставка рисунков и «картин», и успех, и шум в печати, с другой – его же учат как совсем неумеющего.

Неохотно показывал Вылка свои московские работы.

– Ну сто, тут больсе хозяин делал. Да и худо это.

Хозяином он звал учителя.

Из Москвы вернулся Илья Константинович просто великолепным: черный плащ с золотыми пряжками, на голове котелок и в пенсне (это, как многие, для «умного вида»)!

…Вместо непосредственного творчества занялся Вылка писанием «картинок»… Покупают, попросту берут, кто увидит из приезжих, – платят табаком, консервами. Хочется Вылке устроить выставку своих работ, хочется собрать их побольше – да как соберешь, как не отдашь?

Прошлым летом встретился с Вылкой в Белушьей Губе. Все тот же Тыко Вылка, так же топорщатся усы. Одет во френч, на карманах френча налеплены пряжки от черного плаща. Показал Вылка свои работы – лучшие уже были отобраны у него.

– Я все спрасывал про тебя, зыв – говорили. А последние годы уз громко слысно стало. Все здал, а ты и приехал!

В разговоре Вылка спросил: – Стоит ли продолжать рисовать? Вопрос большой, вызванный беспощадной самокритикой. В таких случаях всегда легко убедить не бросать работу. За рисунки дают табак, молоко… А еще лучше собрать побольше рисунков да послать в краеведческое общество. Быть может, устроят выставку, или пошлют на выставку, или смогут продать.

Понадобился Вылка кинооператорам для съемок. Разом сообразил, что надо делать, и очень хорошо разыграл сборы на охоту: запряг собак, собрал все нужное, выехал на большой припай снега у берега и «помчался на охоту». Потом проделал все как на охоте: высматривал зверя, стрелял и т.д. И наконец – «возвращение с охоты». Играл Вылка с увлечением, знал, что его увидят в Москве и за границей…

«Пушкинисты» на Новой Земле

В 1905 году я жил на Новой Земле в становище Малые Кармакулы.

Промышленники готовились за зверьем. Проверяли и налаживали нехитрые по тому времени принадлежности промысла. Сели покурить. Вытащили кисеты с махоркой.

– Ну, робята, у ково бумага подходяща?

Откликнулся Варламка:

– На, у меня цельна книга на цигарки взята.

Старик Николаич взял книгу, стемнел весь, сердито вскинул глазами на Варламку.

– Сказывай, где взял?

– Да я, дяинька, ништо, я в избе взял, тамотка валялась. Дяинька, да книга-то ишь трепана, ее не жалко и рвать.

Николаич сжал тяжелый кулак:

– Счастье твое, Варламка, что не почал рвать. Так бы я нарвал тебя, разом забыл бы курево! Ты прочитай, чье это писанье. Ну!

Варламка, с трудом складывая буквы в слоги, медленно прочел:

– Сы-о-со-чи-и-н-е-не – сочинение Аа-еы-пы-у-ш Пушкина! Его я знаю, дяинька, ишшо вчерась ты здорово жарил наизусть «Евгения Онегина».

– То-то, – жарил наизусть «Евгения Онегина». Вот бить надобно бы, да не тебя, – ты в возраст входишь, а грамоты у тебя – ой-ой! Долго ли учился?

– Зиму ходил.

– Ладно. Знаем. Болыпак ты, семьи кормилец. Николаич развернул книгу и обратился к артели: – А что, браты, пока тишь да светлось, не прочесть ли из сочинений Пушкина?

Артель отозвалась неспешными голосами:

– Ладно, читай. И Пушкин написал хорошо, да и ты, Николаич, читать, как показывать, – читай.

Николаич развернул книгу, читать начал по книге;

На берегу пустынных волн

Стоял он, дум великих полн,-

И вдаль глядел.

Рука с книгой опустилась. Николаич читал без лишнего пафоса, без жестов, и, казалось, видишь:

В гранит оделася Нева;

Мосты повисли над водами:

Темно-зелеными садами

Ее покрылись острова.

Мы забыли, что сидим на борту карбаса, на бревнах, выкинутых морем. Николаич «жарил» на память. В грамоте-то он тоже не очень силен. В те годы не очень много учили: мало-мальски умеешь читать, писать и готово, грамотный. А то говорили: «Много будет учиться, перестанет бога признавать, перестанет царя почитать».