Я - ведьма! - [21]

Нет, мы не задумывались о любви. Мы дышали друг другом, как дышат воздухом, надевали друг друга на себя каждый день, как надевают любимую одежду, питались друг другом на завтрак, обед и ужин. Созванивались по сотне раз на дню, ведомые насущной, ставшей вдруг столь естественной потребностью пересказать все новости, мелочи, глупости нашей жизни. Мы ежевечерне встречались в нашем любимом кафе и, сидя за нашим любимым столиком, говорили, говорили, говорили и все равно не могли ни насытиться, ни насытить, расставаясь с чувством непроходящего голода недоговоренности, недосказанности, неоконченности разговора.

Но уже на следующий день знакомства (а может, и в первый, просто я заметила это только на следующий день) мы начали пожирать друг друга глазами. Лишь только наши взгляды встречались, контакт между ними становился ощутимым, как прикосновение. Мы могли водить друг друга глазами, не отпускать друг друга, держа одними глазами, говорить… Но чаще сидели молча, выпрямив спины, с лучезарно-сумасшедшей улыбкой на губах, и трахали глазами друг друга.

Секс глазами — я впервые открыла его для себя! И он ничем не отличался от всех иных способов заниматься любовью. Те же пульсирующие движения: вдавить взгляд, а затем всплыть, чтобы нырнуть еще глубже. Тот же ритм. Те же чувства: словно сердце падает в живот, а тело ноет сладко и невыносимо. Мы трахались глазами день за днем, оставаясь невинными. И этот факт делал нашу близость еще прельстительней. Возможно, мы не стремились в кровать именно потому, что и без того занимались сексом. И запредельно высокий градус эротизма нашей дружбы делал ее, по сути, лишь не названным вслух половым актом.

Просто однажды, провожая Юлия домой, я привычно потянулась ткнуться губами в его щеку и, промахнувшись, попала в уголок рта. И его рот ответил мне раньше, чем Юлий смог его остановить, прежде, чем он смог осознать, что происходит. И мои губы прилипли к его рту раньше, чем я сумела сформулировать в голове хоть какую-то завалящую мысль. Наши губы сплелись в клубок, срослись вместе, как два куска теста. Их уже невозможно было разнять, не перепутав. А когда это стало возможным — было уже утро.

А потом еще одно утро… и еще одно… и еще…

И у нас впервые появилась тема, о которой мы не говорим.

Я честно ответила на очередное письмо из Америки. Юлик продолжал жить с Милой. Она не паниковала из-за его отлучек. Она привыкла к его ночным зависам с друзьями, привыкла, что Юлик может пропасть на сутки, привыкла, что он, свободный и бесшабашный, словно ветер, всегда возвращается домой, и принимала как данность: если хочешь жить с Юликом, его не нужно ни о чем расспрашивать и нельзя ни в чем упрекать.

Мы не говорили об этом. Мы говорили только о любви, а если не говорили, то занимались ею. И как раньше не существовало для нас запретных слов, так не было теперь никаких запретов, так на моем и его теле не было места, куда бы не добрались наши губы.

Мы не говорили о будущем.

И я была счастлива, ослепительно и бездумно. Я ходила по городу, раздуваясь от счастья, словно воздушный шар, и неся себя осторожно, боясь, что, сделав неловкий шаг, попросту лопну от распирающей меня радости существования.

Юлик! Это имя нежило мой язык пьянящим холодом ментола. Мой рот был забит именем Юлика, как леденцами. Оно было постоянно готово сорваться с моих губ — я называла Юликом всех: Мику, маму, подругу Машу. Кинопленка моих дней состояла из сплошных крупных планов Юлика и стоп-кадров его улыбки. Я не могла думать ни о ком другом. Я не хотела думать вообще.

«Мыслить — значит страдать», — сказал Стендаль. И он был прав, трижды прав, этот классик с моей книжной полки.

Ибо, задумавшись хоть на секунду, я понимала печальную истину — мы никогда не будем вместе! Потому что в этом мире существует два Юлия.

Мой — открытый, наивный, по-мальчишески щедрый, трогательный и светлый, до радостной рези в глазах.

Этот Юлик лазил со мной по киевским холмам и, катаясь по траве, смеялся от щенячьего восторга: «Оказывается, счастье — это ужасно простая штука, да, Женька?» Этот Юлик зачитывался Достоевским и, не задумываясь, дал три тысячи долларов своему заму, чтобы тот мог сделать срочную операцию сестре. Он отправился служить в армию, несмотря на визги родителей, намеревавшихся отмазать его от долга Родине. И, прокручивая со мной старые советские киношки, плакал в конце фильма «Офицеры» и, хлюпая носом, жаловался мне, что мир стал слишком черствым и циничным, в нем не ценят ничего, кроме статуса и денег, а его бизнес приносит только деньги и статус: «Понимаешь, от того, что я делаю, ни одному человеку не стало лучше. А я ведь не хлюпик, не интеллигент в очках, я бы мог, наверное, что-то изменить! Понимаешь, Женьшень!»

Этот, мой, Юлик мог быть счастливым в моей квартире с запачканным краской рукомойником, кистями и зубными щетками, стоявшими в одном стакане, со специями и красками, стоявшими на одной кухонной полке, с эскизами, зарисовками, наметками, развешанными по стенам и усыпавшими листопадом пол квартиры, — мог жить с такой женщиной, как я.

Но существовал и второй Юлий — чужой и не менее реальный.