Я вас люблю - [43]

Обе засмеялись.

– Ты, верно, спать хочешь? – спохватилась Дина. – Тебе вставать завтра рано, а я тебе глупости рассказываю.

– Да я не хочу. Не уходи.

Дина с размаху улеглась обратно и натянула до подбородка одеяло.

– Няня всё время говорит, что этой зимой все помрут, – прошептала она. – Она говорит, что, когда царя на фронте убьют или в плен возьмут, тогда немцы придут сюда, в Москву, и мы помрем. Мы с Алисой ей говорим, что этого не будет, а она не верит.

– А мама что?

– Мама всё делает вид, что спит. Я в гимназию ухожу, она спит. Прихожу – тоже спит. Я иногда посмотрю на нее исподтишка и вижу, что у нее глаза открыты. Может быть, она заболела от тоски. Говорят, что это бывает, няня так говорит.

– От тоски по Ивану Андреевичу? – уточнила Таня и осеклась. – Прости! Я хотела сказать, по твоему папе.

– Тебе он – не папа, – вздохнула Дина. – За что ты прощения просишь?

Они помолчали.

– Скоро у нас твой ребеночек будет?

– В конце сентября.

– Ты очень боишься?

– Да, очень! А как не бояться?

– Не бойся! Если бы меня не было, тогда тебе было бы чего бояться. А я всё время буду с тобой. Не бойся!

Таня под одеялом пожала ее горячую маленькую крепкую руку. Вдруг стало легко на душе.

– Говорят, очень больно, когда рожаешь, нестерпимая боль. И это на много часов, иногда даже на несколько дней. Но боль – ерунда, я не боли боюсь. А где будет папа? Мне очень стыдно, больше всего перед папой, потому что я ведь без мужа, и ничего у меня не было, как должно быть: ни свадьбы, ни помолвки. Володя убит… Иногда мне такие мысли приходят в голову! Что вот хорошо бы не проснуться! Заснуть вечером, а утром не проснуться!

Дина изо всех сил обняла ее. Ребенок внутри Таниного живота оттолкнулся ножками от того места, где оказался Динин локоть, и, почувствовав его, Дина всплеснула руками и засмеялась радостно.

– Ты видишь? – восторженно спросила она. – Я так его буду любить! Больше жизни!

* * *

Осень наступила незаметно. В самом начале сентября пошли бурные ливни, в результате которых за один день поредели и пожелтели сады, а небо, высокое прежде, надвинулось низко, как шапка, на город, на окна его и деревья.

Мать Тани и Дины, казалось, справилась со своим горем, перестала, во всяком случае, целыми днями лежать в постели, выходила вечерами к совместному чаю, занималась с Диной сама по всем предметам, но, главное, старалась как можно чаще уединяться с отцом и подолгу разговаривала с ним, понизив голос. Таня догадывалась, что разговоры касались ее, и ей было неприятно, неловко за мать, которая словно поставила целью слишком быстро и слишком уж просто наверстать болтовней то, что было пропущено в Танином детстве.

Начало одного из таких разговоров Таня однажды услышала.

– Я чувствую, – говорила мать, звякая ложечкой, – что нам с Диной лучше было бы сейчас уехать куда-нибудь, хотя бы в Финляндию, где до сих пор остался дом, и, может быть, там переждать, пока это всё закончится…

– Что – это? – перебил отец. – Война, ты имеешь в виду?

– Ну да, – нерешительно сказала мать, и по ее тону подслушивающая в коридоре Таня догадалась, что матери хочется, чтобы отец начал отговаривать ее.

– Смотри сама, – мрачно пробормотал отец. – Я бы не советовал, потому что никто не знает, когда это всё закончится, да и чем закончится…

– А чем это может закончиться? – вздохнула мать.

– Да чем? Чем угодно. Слышала, какие куплеты теперь распевают? «Небылица пришла, небывальщина, да неслыхальщина, да невидальщина…»

Мать грустно засмеялась.

– Но я не могу взвалить на тебя всё… Ты и так столько сделал для нас! И если бы не то, что должен родиться ребенок…

– При чем здесь ребенок? – опять перебил отец, и Таня почувствовала, как он покраснел. – Ты что, собираешься нянчить этого ребенка?

– Ты всячески подчеркиваешь, – прошептала мать, – что я не имею никакого отношения к своей дочери, раз мне не довелось растить ее. Это ведь ты подчеркиваешь?

Отец несколько раз кашлянул.

– Я ничего не подчеркиваю. Я просто смотрю правде в глаза. Да, ты не растила ее, и у этого факта есть свои последствия. Они есть. А как же иначе?

– То есть Таня не верит мне, не доверяет и не будет мне верить, что бы ни было?

– Мы не в штабе немецкой разведки, – почти грубо оборвал ее отец и тут же испуганно забормотал: – Прости, глупость брякнул!

Мать всхлипнула.

– Ну, что ты, ей-богу! – Таня поняла, что он, наверное, дотронулся до матери и, может быть, гладит ее по голове, как часто гладит Таню. – Я совсем не в упрек… Уж ты настрадалась!

– Разве я не понимаю, что вам будет лучше, когда мы уедем? Но Дина так привязалась к ней, она этим ребенком просто бредит!

– Не нужно тебе никуда срываться! Пусть Дина хотя бы закончит гимназию…

– Ты хочешь, чтобы мы еще три года висели на твоей шее?

– У меня крепкая шея. Вот смотри. Видишь, какая? Как у быка.

Потом они оба вдруг замолкли. Таня старалась не дышать. Живот мешал ей, ноги затекали.

– Голубчик ты мой! – нежно и прерывисто воскликнула мать. – Я вспоминаю, как мы стояли с тобой под венцом, и думаю: вот если бы тогда мне сказали, что через двадцать лет я буду жить в твоем доме, и наша с тобой дочь будет, как няня говорит, «на сносях», и одна, не замужем, и жениха у нее убили, а я сама, только овдовевшая, сяду тебе на твою «бычью шею» с дочерью от другого человека, которого ты, должно быть, проненавидел всю жизнь…