Я вас люблю - [28]

Она отрицательно покачала головой.

– Господи! – пробормотал он, с каким-то даже испугом глядя на нее. – Господи, какая же ты красавица! Я глаз таких в жизни не видел! Таких у людей не бывает! Сама посмотри!

Он развернул ее к зеркалу. Она увидела себя в объятьях маленького человека, от которого отвыкла.

– Я думал, что они просто голубые, а они какие-то сиреневые, как, знаешь, у кукол. У старинных кукол с фарфоровыми личиками, такая была у моей сестры…

Шатерников опустился на колени и зарылся лицом в Танину юбку.

– Если ты сейчас велишь, чтобы я убрался отсюда ко всем чертям собачьим, клянусь, я всё сделаю!

– Не нужно, – сказала она решительно. – Я так ждала тебя. Я очень за тебя боялась.

Вечером они втроем – Таня, отец и Владимир Шатерников – сидели в столовой и пили чай с абрикосовым вареньем.

– Я вам рекомендую намазать на черный хлеб, – сказал отец. – Я с детства любил. Удивительно вкусно. И именно вот – абрикос, остальные не так… Нет того аромата.

Шатерников покраснел и откашлялся.

– Антон Валентинович, я здесь всего только несколько дней, уезжаю на фронт…

– Да, наслышан, – хмуро кивнул отец. – Рана ваша, как я понимаю, еще и не зажила до конца. Куда вы торопитесь?

– Но нужно же… На фронте плохие дела…

– И будут плохие! – злым голосом перебил отец и закашлялся. – Откуда хорошему взяться? Вся Европа передралась. Люди гибнут. А что? А зачем? Мне говорят: а как же Великие Исторические События? Вы что, не видите, как на наших глазах свершаются Великие Исторические События? Событий не вижу. А крови и муки хватает. И я вам больше скажу: что бы там ни вышло, каким бы ни был исход этой бойни, но никакого «великого» или, как там говорят, «идеального» осуществленного блага не получится! И ждать его нечего!

– Но если мы всё же победим… – угрюмо и нерешительно, глядя в пол, пробормотал Шатерников.

– Какое там – «мы победим»! Один варвар победит другого! Вы знаете, что именно на таких победах вся история держится? Пока что у нас вместо победы – живодерство и спекуляция. В Германии, говорят, хоть какой-то порядок поддерживают, а у нас – что? Продукты-то есть, а спекулянты голод устраивают! Вот уже неделю как пропала ржаная мука. Ждали-ждали – и побежали покупать пшеничную. Ржаная стоит девять рублей, а пшеничная – одиннадцать. Куда денешься? Четыре пуда купили. Люди-то быстро портятся, слабые душонки, грешные. Ободрал ближнего да тут же бежит в церковь каяться. Весь лоб в синяках от поклонов! Ну, пусть бы одни только лавочники, с них спрос небольшой. А то вон нынче мужик, который уголь у нас выгружает, запросил вместо девяноста копеек рубль двадцать за мешок. «А завтра, – говорит, – барин, я с вас рупь пятьдесят возьму. Война! Нельзя иначе». При чем тут война? Что ему, с его углем, война? А я вам скажу: всё самое скверное сейчас из людей полезло. Выворачивает их наизнанку. Рвота и понос человечества – вот что такое эта ваша война! Никто никого не стесняется.

– Антон Валентинович, – не отрывая глаз от пола, сказал Шатерников. – Я и не спорю с вами. Я даже готов согласиться с тем, что вы правы. Но я не могу согласиться, что вы правы полностью. Я видел другие примеры.

– На то исключения, чтобы подтверждались правила. Примеров и я много видел. Тем только жальчее. Когда же вы едете?

– В субботу, – ответил Шатерников и исподлобья посмотрел на Таню.

– Недолго отдохнете… – пробормотал отец, опустив в чай золотисто-красный сморщенный абрикос из вазочки. – Могли бы еще задержаться…

– Нет, больше не мог бы. Я и так отпуск получил с трудом. Мне нужно сказать вам, Антон Валентинович…

– Раз нужно, скажите. – Отец впился в него глазами.

– Я был бы счастлив уже сейчас обвенчаться с Таней, – хрипло, запинаясь, сказал Шатерников. – Но я не разведен с женою, и поэтому…

– Выйди, пожалуйста, – негромко попросил отец Таню. – Нам лучше обсудить это без тебя, не обижайся.

Она поднялась, не глядя ни на отца, ни на Шатерникова, выбежала из столовой и, выбегая, чуть не упала, споткнулась о край завернувшегося ковра. Оба они посмотрели ей вслед.

– Я никаких пышных речей произносить не собираюсь, – сказал отец, и кровь медленно отлила от его лица. – Она – мой единственный ребенок, и я с самого ее рождения уяснил себе, что цель моей жизни одна: уберечь ее от страданий. Но видите? Человек предполагает, а Бог располагает. Ей девятнадцать лет, а на ее долю уже выпало… Сперва ее мать, теперь вы… А я ничего не могу. Зачем вы, простите меня, зная, в каких вы теперь обстоятельствах, взялись морочить ей голову? Ведь вы уедете, а ей с этим жить…

– Я не морочил ей голову, – тихо и тоже бледнея, ответил Шатерников. – Я очень хочу обвенчаться. Но нужен развод.

– Нужно еще, чтобы вы остались живы! А это – увы! – не в моей и не в вашей власти.

Он помолчал. Шатерников прикусил губу.

– Вы спрашиваете, – продолжал отец, – соглашусь ли я, чтобы моя дочь при условии вашего состоявшегося наконец развода и при другом, гораздо более важном условии, то есть если вы останетесь живы, соглашусь ли я на то, чтобы она стала вашей женою, так?

– Да, так.

– А я вам отвечу: у меня нет выбора. Потому что никто меня не спросил ни тогда, летом, ни сейчас. Я вашу братию, актеров, честно сказать, не очень жалую. Что это за дело такое для взрослого серьезного человека – всё время изображать кого-то другого? Так и от самого себя ничего не останется. Подождите! – Он слегка повысил голос, увидев, что Шатерников порывается что-то сказать. – Говорят, что из двух зол нужно выбирать меньшее, а я вам возражу, что не бывает меньшего или большего зла. Зло есть зло. Вы ждете моего ответа на ваше, так сказать, «предложение», которое вы, женатый человек и к тому же отбывающий в субботу на фронт, делаете моей дочери, не так ли? Меньшее зло – это ответить вам, что я согласен. Большее зло – попросить вас не попадаться мне на глаза и оставить мою дочь в покое.