Я уже не боюсь - [37]

Иногда перед поцелуем.

Тогда я даже не отдавал себе отчета, что она так делает, а сейчас сам напеваю эту песню. Одними губами. Пытаюсь представить, как двигались ее губы. Вспомнить.

Я достаю гитару и начинаю перебирать струны, пытаясь подобрать «Sweet Dreams». Сначала получается не очень. Но потом становится лучше.

13

Я очень плохо ориентируюсь в центре. Конечно, нельзя сказать, что я вообще там ничего не шарю, — мы пару-тройку раз катались повисеть на Крещатик и Майдан или в кинотеатр «Баттерфляй» на Республиканском стадионе (Долгопрудный как-то сказал, что это не центр, но, как по мне, так все, что за Московской площадью, это самый что ни на есть центровой центральный центр). А еще мы ездили на Почтовую площадь, погулять по набережной, с Аллой Вронской, когда я с ней встречался в девятом классе. Она тогда еще испачкала платье мороженым, а я пришел домой, вымазанный в помаде…

Но, чтобы туда попасть, нужно тащиться на тролле через пробку на автовокзале, а потом еще на метро трястись… Поэтому мы почти все время торчим на Колосе, и центр я знаю в основном по школьным экскурсиям и детским воспоминаниям — мы с родителями ездили и к Родине-матери, и в Исторический музей, и на Золотые ворота поглядеть. Папа тогда трындел, как экскурсовод, — он тоже историю хорошо знал.

Лишний повод в центр не заглядывать. Эти воспоминания и так давят, хоть уже давным-давно усохли, но стоит посмотреть на все те места, и они набухнут, оживут и будут мучить вместе с остальными…

И все-таки мы — все, кто был в гараже, — сидим в грохочущем, визжащем сталью вагоне и несемся в центр. На «Золотые ворота». Это Никита всех подорвал. Оттуда пойдем в место, которое они с Царьковым называли БЖ.

Я смотрю на толстые провода, бегущие по черной стене тоннеля за окном, как гигантские змеи. Напротив, в углу, развалился и спит, открыв рот, мужик в потертой кожанке. На другом конце скамейки, у двери, девушка с короткими ядовито-зелеными волосами, в больших темных очках читает «Бойцовский клуб» Чака Паланика. Свет в вагоне тусклый, и я думаю, видит ли она вообще текст.

Вагон тормозит, дергается и замирает; из-под сиденья рядом с Царьковым выкатывается в проход пустая жестянка от фанты. Двери с лязгом открываются, и мы выходим на станцию, где полно всяких мозаик в стиле Древней Руси. Эскалатор ползет вверх. Китаец рассказывает Царькову старый тупой анекдот про Чапаева, и тот хохочет; смех эхом скользит по бесконечной побелке полукруглого свода.

Наверху, возле дверей, стоит еще один чувак с длинными волосами, весь в значках и заклепках, и две девчонки. Обе смеются. Одна высокая, с тоннелями в ушах и татуированным синим узором на плече, другая толстая и прыщавая, с короткими дредами. Заметив нас, они перестают смеяться.

Все здороваются. Явно видят друг друга не впервые. Я киваю и что-то бормочу в ответ. Не запоминаю ничьи имена. Слишком много народу. Даже в гараже было много, но там было другое. Была музыка. Или по крайней мере ее подобие…

Выходим из метро, дыхание на миг перехватывает от сменившей прохладу густой духоты. Впереди сквер, в темноте которого возвышаются залитые светом Золотые ворота. Вокруг — все эти старые дореволюционные домики, которых полно в центре.

Мы заходим в магазин, все скидываются, берут вино. Вернее, не совсем вино, а портвейн в пакете. Я тоже скидываю копейки на эту бурду, хотя пить особого желания нет.

Кстати, о пойле. Я видел миллион миллиардов всяких фильмов, где герои, у которых кого-то из близких убили, взорвали или похитили инопланетяне, с трагическим выражением лица надирались до поросячьего визга у барной стойки, либо дома на диване, либо еще где-нибудь… Да и вообще сто раз слышал, что люди пьют из-за всяких неприятностей и потрясений.

Что ж, наверное, все разные, и несчастья у каждого свои. Я вот честно пытался пару раз напиться до полного отруба и иногда, если желудок не выворачивало наизнанку, добивался желаемого. Но лучше не становилось. Становилось только хуже. Казалось, вся мерзость вокруг и внутри вдруг наливалась еще большей мощью, а та часть меня, что еще способна была сопротивляться, растворялась в этой мутной слабости, и делалось еще больнее. Бухло веселит, когда и так весело. А когда плохо, то от него только херовей.

Мы идем через лабиринт узких старинных улочек; свет фонарей тонет в сочной листве, и тротуары залиты почти непроницаемым мраком. Чувак в заклепках и значках позвякивает на каждом шагу, как Железный Дровосек. За стеклами ресторанов и кафе горит яркий свет, люди улыбаются и смеются бесшумно, как в телевизоре с выключенным звуком. Взгляд скользит по девушке в черном платье с кроваво-алыми губами и бокалом шампанского в тонких пальцах. Она говорит, и ее губы двигаются беззвучно, как рот рыбы в аквариуме.

Мы переходим гудяшую, забитую машинами улицу и ныряем в провонявшую мочой подворотню. А за ней, вместо двора, неожиданно открывается потрясающий вид на укутанные темнотой, поросшие лесом холмы и левый берег, сияющий огнями домов и дорог, будто сказочный город-мираж. По гирлянде ярко-желтых огоньков, отмечающих мост, ползет, источая бледное свечение, змея метропоезда. Он везет людей из мира теней туда, в призрачное царство. Вдруг хочется оказаться в том поезде. Как когда-то хотелось оказаться на теплоходе, ползущем по Днепру вдаль, прочь,