Я ухожу - [41]

Впрочем, красный мотоциклист внес хоть какое-то разнообразие в скитальческую безотрадную жизнь под покровом молчания и тайны, которую Баумгартнер вел в эти недели. Присутствие чужака и внушаемая им тревога слегка рассеяли гнет уединения и мертвую тишь гостиничных номеров, где каждый жест отдавался гулким эхом. Единственной связью Баумгартнера с внешним миром, утешавшей его в одиночестве, были ежедневные телефонные звонки в Париж; именно в последней такой беседе он и сообщил о своем отъезде в Испанию. «Осень уже на носу, — сказал он, — и вечера стали холодноваты. Дожди льют, не переставая. Там мне будет лучше».

Оттуда, где он находится, то есть, из Сен-Жан-де-Люз, в Испанию можно проехать двумя путями. Либо по шоссе номер 63, где граница состоит из арок и колонн, выстроенных в ряд и завешанных всевозможными панно и эмблемами, где пожелтевший дорожный пунктир, наложенный некогда термическим способом, давно и безнадежно облупился, где все окошечки закрыты за ненадобностью, а шлагбаумы, наоборот, подняты днем и ночью, где трое сонных пограничников в выцветших мундирах стоят спиной к движению, сами не зная, что им тут делать. Либо по национальному шоссе номер 10 — именно его-то Баумгартнер и выбирает.

Шоссе номер 10 ведет к Бехобии, граница там проложена по мосту через реку Бидассоа. Огромные грузовики стоят перед последним французским домом, где размещается банк, а таможня нынче представляет собою разоренный и заброшенный каземат с уныло обвисшими шторами на окнах. Жалкие остатки грязных стекол кое-как скрывают внутреннее запустение; впрочем, скоро барак снесут: мадридские власти наконец вняли жалобам местной коммуны на катастрофическое состояние пограничного пункта, и экскаваторы, можно сказать, уже роют землю копытом в ожидании постановления об имущественном и экокомическом упадке данного района и приказа разнести все это к чертовой матери.

Но уже и сейчас местность выглядит, как после взрыва. Большинство домов с осевшими стенами утонули в сорняках; трава и деревья растут даже на проваленных крышах. В недостроенных домах окна завешены тряпьем или черноватой пленкой. Здесь пахнет гнилью и стройкой, а небо окрашено в тона ржавчины или экскрементов, хотя его трудно даже разглядеть из-за сплошной стены дождя. Несколько местных заводиков, размалеванных лозунгами, окруженных мусорными кучами и пустыми строительными лесами, выглядят запущенными еще издали. Автомобили на другом берегу реки, брошенные как попало, ждут своих водителей, сошедших, чтобы купить беспошлинные выпивку и курево. Но стоит выехать на шоссе, как оно начинает мельтешить красными огнями, и транспортный поток то и дело захлебывается в пробках, выплевывая машины судорожно, мизерными порциями, как чахоточный больной остатки легких.

Баумгартнер следует общему примеру: выходит из машины и, натянув на голову воротник пальто, бежит к лавкам с дешевым товаром. В одной из них продаются черные нейлоновые дождевые шляпы, подбитые шотландкой; это очень кстати, и Баумгартнер начинает их мерить одну за другой. Пятьдесят восьмой размер ему мал, шестидесятый слишком велик, а потому он без колебаний берет пятьдесят девятый, который, по логике вещей, должен быть впору, но который после примерки перед зеркальцем в машине оказывается совершенно не впору, однако делать нечего, и «фиат» беспрепятственно пересекает границу. Баумгартнер облегченно вздыхает.

Хорошо известно, что после перехода границы человеческое тело совершенно преображается: взгляд теряет остроту и напряженность, дыхание становится легче, звуки слышатся отчетливее, ароматы ощущаются интенсивнее, даже солнце и то глядит иначе. Исподволь подточенные ржавчиной дорожные указатели сообщают непривычные данные о виражах, уменьшении скорости или неровностях шоссе; некоторые из надписей труднопонятны, и Баумгартнер чувствует, как превращается в кого-то другого, вернее, и остается прежним и становится иным, как будто в старое тело перелили новую кровь. Вдобавок, с момента пересечения границы подул легкий бриз, какой не водится во Франции.

В трех километрах от разоренного пограничного пункта он оказывается в новой пробке. Левую сторону шоссе перегородил фургон с надписью ПОЛИЦИЯ, люди в черных мундирах фильтруют поток машин, а дальше, через каждые пятьдесят метров, стоят другие, в камуфляже, с автоматами на груди, не сводя глаз с дороги. Баумгартнера пропускают, однако еще через три километра, когда он едет с умеренной скоростью, его перегоняет фургон «рено» цвета, морской воды. Но вместо того чтобы оторваться от «фиата», фургон катит рядом с ним, потом из-за опущенного стекла показывается рука в рукаве того же синеватого цвета, заканчивающаяся длинной бледной кистью с тонкими пальцами, которая медленно колышется сверху вниз и слева направо, словно дирижируя, а на самом деле указывая на обочину, куда Баумгартнер спокойно, но решительно вынужден свернуть.

Выполняя сей цивилизованный маневр и стараясь при этом не вспотеть от страха, Баумгартнер включает знак поворота, мягко тормозит и останавливается. Фургон проезжает еще метров десять, и из него выходят двое. Это испанские таможенники, улыбающиеся, тщательно выбритые, идеально — словно только что из парикмахерской — причесанные, в отглаженных мундирах; они приближаются к Баумгартнеру танцующим шагом, на их устах еще не отзвучала песенка. Один говорит по-французски почти без акцента, второй молчит. «Передвижная таможня, месье, — говорит тот, который говорит. — Небольшая формальность; будьте любезны предъявить документы, ваши и на машину, и откройте, пожалуйста, багажник».