«Я у себя одна», или Веретено Василисы - [4]

А именно: в давние времена — уже после открытия ДНК и спутника, но до СПИДа, всеобщей компьютерной грамотности, даже до волны международ­ного терроризма, а также до лайкры, Уотергейта, Мадонны и еще много до чего — жили-были неглупые и очень сильно приунывшие жены и матери. Жили они в хорошеньких пригородах, копались в хорошеньких садиках, за­бывали потихоньку то, чему их неизвестно зачем учили в колледжах, пар­ковались у супермаркета и останавливались поболтать с соседками, поджи­дая содержавших их мужей с настоящей серьезной работы (в которой ни­чего не понимали) и играли в маджонг, чтобы скоротать время. Иногда волновались — это когда сын падал с велосипеда или от мужа пахло чужи­ми духами.

Постепенно выяснялось, что если когда-то в свое время мужья обещали кое-что "в богатстве и бедности, здравии и болезни until death do us part", то это не следовало понимать буквально. Оказалось, что "мелкие домашние интересы" — вся эта прорва бесплатной работы на семью, круговерть, ко­торой нет конца, — отупляют, съедают жизнь по капле... и презираемы ми­ром "Настоящего Дела". Дети вырастают, а появившиеся на месте очарова­тельных пупсиков гадкие подростки просто невыносимы, когда матери вмешиваются в их жизнь.

А что еще могли делать эти женщины, чтобы сохранить иллюзию своей нужности? "Так что многие из них, доведенные до белого каления, при­страстились к валиуму и крепким напиткам, а некоторые присоединились к зарождающемуся женскому движению"[1].

Женские группы "подъема самосознания", "социального развития", "взаим­ной поддержки" составляли его неотъемлемую часть. Некоторые учили тому, что никогда не поздно вернуться в колледж и после двадцатилетнего перерыва получить новое образование, профессию, начать собственное дело. Некоторые ставили жесткие и неприятные вопросы: почему, напри­мер, мужскими бывают решение и характер, а женскими — штучки и бол­товня? Почему я киваю и поддакиваю даже тогда, когда это мне явно во вред? Почему позволяю считать свою тяжелую и ответственную работу по дому чем-то второстепенным и вспомогательным? Кто меня всему этому научил и в чьих интересах? Были группы, которые давали возможность выплеснуть накопившиеся океаны горечи: там можно было жаловаться, кричать, проклинать ту самую счастливую жизнь, бессмысленность кото­рой в полной мере могли понять другие женщины, разменявшие свои спо­собности и надежды на медяки соответствия ожиданиям окружающих и ил­люзию стабильности и безопасности.

Может, важнее было даже не то, что говорилось, а сама возможность быть получить человеческий отклик на свои переживания без ярлыка "нервного срыва" и обвинений в том, что "с жиру бесишься". Ока­залось, что женщины постоянно, с отроческих лет, ощущают себя — это при стереотипе-то женской болтливости! То, что для них важно, в социуме важным не считается; их мнения, умения, ценности квалифицируются как пустяки, а из чувств существующими признаются только те, которые общественно полезны (скажем, "любовь к детям") или неудобны в обращении ("истерика"). Образованные господа изволили шу­тить, что "женщина — это грудь, влагалище и депрессия". Образованным дамам и барышням при этом полагалось тонко улыбаться — вместо того, чтобы твердо посмотреть в глаза шутнику и серьезно сказать: "Знаешь, я не нахожу это смешным. Мне кажется, что женоненавистническое опреде­ление смешным быть не может. Ты действительно подразумевал именно это?". Ну что ж, шутки на то и шутки, чтобы совместить агрессию и со­блюдение социальной нормы. (Про этот механизм блистательно рассказа­но все тем же дедушкой Фрейдом в работе "Остроумие и его отношение к бессознательному".) Про агрессию понятно, кто же ее на себе не испыты­вал. Интересней про социальную норму: ей суждено было измениться, и сильно.

Долгое молчание чревато воплем ярости, каковой и прозвучал на весь за­падный мир. Если бы этим и ограничилось, все легко свелось бы к "выпус­канию пара". Дело, однако, приняло другой оборот. "Ополоумевшие бабы" оказались более чем способны изъясняться на "языке колонизаторов" и за неполные двадцать лет явили миру десятки вдумчивых и корректных ис­следований по вопросам различий в языке, мышлении, коммуникации муж­чин и женщин. Появились новые понятия — прежде всего понятие "гендера", отражающее социальные (а не биологические) отношения пола. Сама идея о том, что "женское" означает не "худшее, чем...", а "другое", начала пускать корни в массовом сознании именно тогда. Возможность говорить "своим голосом", "другим голосом", "на своем языке" — и кто бы что ни считал по этому поводу, — вот нерв и подроб­нейшим образом разработанный тезис сотен публицистических статей, со­циологических опросов и больших академических монографий[2], повестей, эссе и стихотворений. В каком-то смысле все пишущие и читающие стали чем-то вроде огромной женской группы.

ГДЕ ЭТО СКАЗАНО

Где это сказано,

Что мужьям полагаются двадцатипятидолларовые ленчи и приглашения на конференции и симпозиумы в Южную Африку, А женам полагается бобовый суп из жестянок и культпоходы с дошкольниками в местное пожарное депо, И где это сказано,