Я твой бессменный арестант - [31]

Разбудили его тишина и всплывшее беспокойство. Непотушенные лампочки едва мерцали в лучах бьющего в окно солнца. Живо вспыхнувшие в сознании волнения вчерашнего дня сорвали его с постели. Он опасался, не испустила ли Юлька дух, изойдя в надрывном плаче? Жива, посапывает.

Осторожно выбрался в коридор, приложился попеременно глазом и ухом к прорези замка. Ни звука, ни шороха. Постоял, вслушиваясь в ненавистную тишину. Внезапно ему дьявольски захотелось есть. Пошарил по полкам в поисках съестных припасов: манка, сахарный песок, кусочек хлеба. Набил рот песком, сжевал хлеб, — немного полегчало, ожил.

Руки дрожали, но в голове было ясно. Сейчас утро. Соседка, Клавдия Степановна, приходит с работы часов в шесть, семь. Главное, не проворонить ее возвращения. Пусть Юлька хоть заорется, — после обеда от входа ни ногой! Он притащил к замкнутой двери табуретку, забрался на нее и замер, смиренно положив ладони на колени. Вытянув шею, он вновь припал ухом к замочной скважине, весь превратился в слух. Далеко внизу затопали глухие шаги, прогудели невнятные голоса. Толик подобрался, соскользнул с табуретки и приник к двери всем телом; ему послышалось, что кто-то поднимается по ступеням. Но звуки замерли вдали, и установилось прежнее безмолвие. Что нас занесло на самую верхотуру? Любую квартиру могли занять, хоть на первом этаже. К концу блокады дом был почти пуст.

Всхлипнула Юлька. Начинается, — подумал мальчик и затаил дыхание: вдруг пронесет хоть ненадолго. Напрасные надежды! Она завелась без подготовки, настойчиво и пронзительно.

Толик вбухал в кружку с водой побольше сахарного песку и подступил к сестренке. С грехом пополам напоил, но не успокоил. Она заливалась слезами обиды и непонимания, уговоры глушила требовательными вскриками.

Давно не осталось чистых пеленок, приходилось использовать те, что подсыхали. А девочка словно задалась целью извести брата, дать бой всему свету. Ни минуты передышки; неутомимый вызывающий пронзительный крик. Непросыхающее лицо ее горело свекольным отливом, голос потерял чистоту, хриплый кашель по временам сотрясал маленькое тельце.

Стало совсем невмоготу. Толик забился за плиту на кухне, отгородившись от безудержного рева двумя закрытыми дверьми, и плакал сам, тоскливо и обреченно. Спохватывался, чинно устраивался на заветной табуретке и прислушивался, прислушивался без конца, обмирая при каждом новом звуке.

В очередной раз устроившись на полу за плитой, он нечаянно забылся, и ему привиделось сладкое воспоминание. Незадолго до конца войны папа приехал на побывку после ранения. Толик часами елозил у него на коленях, перебирал звонкие медали, ласкал звездочки на погонах и прижимался к родному, сильному, лучшему в мире человеку.

Папа казался решительным и веселым, но за этой веселостью в его глазах хоронились пылинки печали. На прощание вскинул Толика к потолку и пошутил:

— В кого ты такой недомерка? Лупят тебя пацаны? Нет. Вернусь, научу бороться. Я, Толька, таким приемом владею, на луну зашвырну.

Похоронку принесли после победы. Юлька еще не родилась.

Толик очнулся и бросился к замочной скважине.

Юлька вопила сипло и натужно. Как можно так долго орать? О боже! Она обделалась и ухитрилась по уши вывозиться в зловещей зеленой слизи. Толик извел все сухие пеленки и слюнявчики, вытирая ее. Пачкотня размазалась тонким слоем по тельцу девочки. Полностью оттереть ее не удалось, и вскоре и Юлька, и Толик, и кроватка со всем содержимым обрели травянисто-темную вонючую окраску. Всего сутки назад Юлька улыбалась плутоватым херувимчиком, а теперь выглядела исчадием ада.

Запеленав сестренку в простыню, Толик почувствовал, что весь пропитался ароматом изгаженных пеленок и благоухает, как переполненный ночной горшок. Нужно умыться и переодеться, подумалось ему вскользь, но по инерции, заряженный утренним настроем, забрался на табурет, отложив переодевание. И сейчас же забыл о нем, поглощенный мыслями о спасении.

Одно было ясно: отходить от двери нельзя. Обострившимся восприятием вбирал в себя запахи и звуки, прослушивал лестничную клетку снизу до верху. Издалека донеслось слабое позвякивание ключей, стук захлопнувшейся двери. Откуда-то пробивалось повизгивание патефона: только низкие тона, остальное срезалось расстоянием и стенами. Совсем рядом пророкотал и захлебнулся унитаз. Сквозь щель у пола потянуло едва уловимым запахом жареного лука. Всюду не затихала жизнь, скрывающаяся за толстыми стенами, перекрытиями, дверьми, и только на их этаже словно повымерло.

Юлька ревмя ревела, и Толику казалось, что он скоро свихнется. Снова из его глаз полились слезы обиды, и он, не сдерживаясь, забарабанил кулаками и ногами в закрытую дверь, закричал отчаянно:

— Мама! Мама! Помогите!

Он ощущал, что голос его глушится дверью, удары слабы и все потуги жалки и безнадежны, но, стеная и плача, продолжал биться о дверь всем телом.

Когда силенок почти не осталось, опрометью бросился на кухню, выхватил из ящика с инструментами молоток и шарахнул по ненавистному замку. Дверь содрогнулась и клацнула. Эхо удара громыхнуло по этажам. Это другое дело! — обрадовался мальчик и принялся дубасить, напрягая остатки сил.