Я тогда тебя забуду - [21]

Я показывал им, что никому не скажу, что сохраню нашу тайну, и в это время Денис обнял маму, взял меня на руки так, что я оказался между мамой и им, и снова на улице кто-то запел:

Я тогда тебя забуду, ягодиночка моя,

Когда вырастет на камушке зеленая трава.

Мы с мамой смеемся, а Денис целует то меня, то маму. И нам хорошо всем. И нет никого вокруг. Только мама, Денис и я, и мы летим, и сердце замирает и колотится, точно птица в руках человека. И в эту сладость врывается голос мамы:

— Ефимка!

Я улыбаюсь. Я счастлив.

— Ефимка!

Мама дергает меня и испуганно кричит:

— Ты что это с ним сделал, с Санькой-то?!

Я окончательно просыпаюсь. Вижу маму, наклонившуюся надо мной. Вижу Саньку, всего облепленного рвотой, бледного и липкого.

— Че ты сделал с ним, Ефимка?!

— Я его накормил маком, — откровенно признаюсь я, еще находясь под впечатлением добра, в котором я пребывал во сне.

Мама схватила Саньку, оттолкнула меня и крикнула:

— И откуда вы, идолы, навязались на мою голову!

И понесла орущего Саньку мыть.

Я тоже долго ревел, больше от обиды, чем от боли, но вскоре на полати поднялась мама. Она уложила Саньку, обняла меня, и я уснул счастливый и умиротворенный. Но продолжения сна уже не было.

IV

Наступила поздняя осень. С полей свезли последние суслоны. В этот день мама взяла меня с собой в поле: уж очень я просился. За день она намаялась так, что снова заболела нога. Мама сорвала подорожник, положила его на рану, обвязала тряпицей. Говорят, подорожник от порезов помогает — недаром порезником зовут.

Бабы ушли гурьбой, затянув нескончаемо длинную многоголосую песню. Мы шли медленно и долго. Мама с трудом ступала на больную ногу, поэтому мы все больше и больше отставали от баб. Вначале мы потеряли их из виду, потом и песен их звонких не стало слышно. В это время к нам и подъехал Денис Устюжанин — как с неба свалился. Поравнявшись с нами, он осадил жеребца и выпрыгнул из телеги. Жеребец встал (до чего умное животное!).

Денис поздоровался и предложил подвезти.

— Садись, кума, и ты, Ефимка, садись, — сказал он.

Мама попыталась было сесть, но нога не слушалась, и она виновато посмотрела на Дениса. Тот легко поднял ее и осторожно посадил в телегу. Посадил и меня, хотя нужды в этом не было никакой: я мог в любую телегу запрыгнуть с ходу.

Жеребец потихоньку тронул, и Денис пошел рядом с телегой у маминых ног.

— Ты что это, Серафима, босиком-то ходишь? — спросил он.

— Дак а что, разве нельзя?

— Так ведь простудишься.

— А простужусь, дак ведь жалеть-то некому.

Это меня сразу обидело. Я насупился и показал, что мне не нравится такой разговор. Денис это понял. Он кивнул на меня. Мама повернулась ко мне, обняла, обхватила голову, и обида прошла. Мама была в длинном платье, повязанном поясом под самой грудью. Денис и на это обратил внимание.

— Ты что это, Серафима, платье-то старомодное носишь, уж больно длинное? — спросил Денис и положил руку маме на ногу.

— Дак ведь я не девка юбки-то короткие носить да голые ноги показывать, — ответила мама и сбросила руку Дениса со своей ноги.

— Я ведь к чему говорю: их у тебя можно царю показывать, а ты прячешь, — объяснил Денис и снова положил руку на прежнее место.

Мама тщательно закрыла колени подолом платья, но руку Дениса не сбросила, а сидела в телеге и насмешливо улыбалась. Ветер играл концами косынки, которой аккуратно и туго была повязана голова. Мамины худенькие плечи и грудь остро прорисовывались сквозь одежду. Денис смотрел на маму, не отрываясь. Он улыбался, глубоко и шумно дышал.

Мама вдруг начала шутить. Она всегда так делала, когда ей было тяжело. Уж я-то знал ее. Она взяла руку Дениса в свои руки, с силой сжала их и проговорила тихо:

— Что, Денис Тимофеевич, екнуло сердечко-то?

Денис остановился, стал и жеребец.

— Не поверишь, Серафимушка, — прошептал Денис, — ноги подкосились, идти не могу.

— Эх, мужики, мужики, — произнесла мама, но Денис перебил ее:

— А ты выйди вечером на крыльцо, покажи свое белое лицо.

— А что, — весело сказала мама, — и вышла бы. К тебе бы обязательно вышла. Кабы бога да свекрови не боялась.

Так и стояли мы во ржаном поле. Жеребец будто был посвящен в нашу тайну и поворачивал голову то вправо, то влево. Временами он вытягивал шею, пытаясь увидеть, что мы делаем, догадывался о чем-то, словно радовался и тихонько фыркал.

Денис запрыгнул в телегу, ударил вожжами жеребца по крупу, и тот обиженно и капризно понес, разбрасывая куски земли в разные стороны. Нас всех охватила необъяснимая радость. При подъемах и спусках по обкатанной пыльной дороге мама испуганно хваталась за Дениса и прижималась к нему. Я дурачился и подпрыгивал. Денис что-то кричал маме в ухо. В шуме и грохоте телеги она не могла расслышать слова, но на всякий случай улыбалась.

Денис натянул вожжи, жеребец остановился как вкопанный. Денис качнулся, на мгновение прислонился к плечу мамы, обнял ее и сказал:

— Я тебе кричу-кричу, а ты не слышишь!

— Дак ведь грохот-то какой.

— Я тебя спрашиваю, почему ты за меня замуж не вышла?

Мама с тревогой посмотрела на меня:

— Что ты, Денис Тимофеевич! Разве об этом сейчас можно говорить?

— А почему бы и нет?