Я тогда тебя забуду - [17]

— А мне все равно, как там, в городе. Егор сам за себя перед богом ответит, я сама за себя.

Мама была неумолима. Казалось, дед успокоился. Но вскоре опять послышался его горячий шепот:

— Серафимушка… Ягодка… Радостная ты моя…

Снова дед приполз на коленях к маме и гладил ей ноги. Но неожиданно отлетел в сено. Не рассчитала мама, больно сильно толкнула. Даже жалко его стало — слышно было, как он стукнулся головой о слегу. Мама и виду не подала, не то чтобы пожалела.

Дедушка с трудом поднялся, посмотрел на нее с обидой и протянул так, что мне его опять стало жалко:

— Эх, ты-и-и… Сердце рази есть у тебя? Рази душа у тебя? Не-е-ет, камень у тебя там, в грудях-то…

Дедушка сидел долго и тщательно растирал ушибленный затылок. Потом начал оправдываться:

— Ты, Серафима, одно пойми. Ведь я ли тебя не люблю? Знаю… Знаю, что больно не басок сейчас стал, а все чего-то хотишь. Вот бес-то и подпер к самому краю, Серафимушка. Возмечтался я. Подумал, может, тоже любишь меня…

— Да ведь и я, папаша, вас уважаю, — ответила мама. — Ниче, что не басок. Все старики, погли, не баски каки…

— Ты уж прости, Серафимушка, — просил дед. — Сюда шел, поверишь, по лестнице поднимался, дак ведь даже мыслей не было никаких. Да рази бы я посмел?

Но мама была непреклонна:

— Ни за чем, папаша, в чужую клеть не ходят.

Помолчали еще немного, и мама сказала решительно:

— Идите, папаша, в избу. Не дай бог мамаша вернется.

И дедушка полез с сеновала. Ступени пуще прежнего скрипели под ним от обиды и стыда.

Я выполз из-под тряпок, которыми укрывался, и тихо пошел за дедом. В своей угрюмой сосредоточенности он не заметил меня.

Дед вошел в избу, наклонился над бадьей с водой, — видимо, пить захотел. Свет от полной луны падал на поверхность воды и на лицо деда. Поэтому из бадьи глянул он сам на себя разгоряченного и обросшего, сверкнули оттуда белки глаз. Дед заехал в воду пятерней и плеснул воды на лицо. Сел на скамейку и тихо, беззлобно, по-стариковски заплакал. Потом выпрямился и из дверного кута, повернувшись к образам, начал молиться. Он что-то шептал. Когда я подкрался к нему поближе, чтобы услышать, о чем он говорит, он увидел меня, вскочил, затопал ногами и угрожающе прошептал:

— А ты че тут делаешь, мизгирь?

Когда я вернулся на сеновал, то застал маму стоящей на коленях. Повернувшись лицом в самый темный угол, она крестилась и громко шептала:

— Господи, укрепи Егория в вере твоей и наставь его на заповеди твои. Страшно мне, потому взываю к тебе, твердыня моя. Вразуми Егория моего беспутного. Возврати его в дом родной, к детям его… Хватит ему по свету гулять.

II

Зимой из армии вернулся Денис Устюжанин. Утром появился в деревне, а вечером к нему в избу народ повалил.

В шестнадцатом году Денис ушел на германскую войну. В семнадцатом, весной, вернулся по ранению, с двумя крестами. Прожил в деревне год с небольшим, за это время дом себе построил и ушел на гражданскую. Да так в Красной Армии и прослужил пять лет, орден Красного Знамени получил, до ротного дошел и стал домой проситься. Армию в это время уже сокращали, вот его и отпустили.

Вся деревня торопилась посмотреть на Дениса. Шутка ли, командир Красной Армии.

Мы с мамой тоже пошли. А в избу не протолкнешься. Хорошо, Денис заметил нас и крикнул:

— Проходи-проходи, Серафимушка! Места всем хватит.

Далеко сидел, а увидел.

Когда мы протиснулись, мама остановилась перед столом, поклонилась низко.

— С прибытием вас, Денис Тимофеевич!

Тот встал из-за стола, тоже поклонился нам, а маму поцеловал отдельно. Оглядел нас внимательно во все глаза. Пальцем по усам провел, широким жестом руки пригласил:

— Садись за стол, кума.

Но мама не села.

— Нет, мы с полатей поглядим, если можно.

— Так ведь почему нельзя?

И вот мы с мамой разглядываем с полатей, как Денис Устюжанин сидит в переднем углу. Рубашку расстегнул на одну пуговицу. Орден на красной ленте слева на груди висит. Рука раненая на белой повязке с большим почетом поддерживается.

А в доме битком набито, дышать нечем. На печке и полатях дети да бабы молодые, а на лавках и прямо на полу старики и старухи. Мужики в ожидании угощенья толпятся и чадят самосадом у самой двери.

Тетка Аксинья, жена Дениса, обносит всех брагой. В одной руке у нее ведро, в другой ковш. Каждый, к кому она подходит, откашливается, кряхтит, изображает смущение, кланяется и обращается к Денису:

— С прибытием, Денис Тимофеевич.

— С возвращением, кум.

Пьют и старики, и старухи, и девки, и парни, и дети. Никого не обходит тетка Аксинья. Мужики быстро опорожняют ведро, и она уходит за печку и наливает еще. У двери снова приходится ей задержаться надолго. Подает и нам на полати. Я тянусь к ковшу, но мама бьет меня по руке. Я понимаю, что рано еще, поэтому не обижаюсь.

Наконец все довольны. Мужики расселись на полу, и началась беседа.

— А кресты-то за что получил? — спрашивают мужики Дениса.

— Дак ведь за что их получали? — говорит он насмешливо, а сам поворачивается к Аксинье: — Ну-ко, достань их, пусть на побрякушки посмотрят, кто не видел.

Аксинья достает кресты из-за иконы, подает Денису, тот прикрепляет их на рубашку, пониже ордена, и приподнимает на ладони, чтобы всем было видно.