Я смогла все рассказать - [50]

Нужно было сказать ей все это?

Наверное, нужно было, но я не стала. Мама и Билл скрывали свой роман всю жизнь, стараясь соблюсти приличия. Из этих же побуждений я не стала говорить то, что думала. Все наши знакомые уверены, что я любила гадкого Билла как дядю, они будут ждать, что я приду навестить его. Они надеются увидеть меня в слезах, подавленную скорой кончиной близкого человека.

– Хорошо, я схожу к нему, – сказала я скрепя сердце. – Скажу, что ты его любишь.

И отправилась в больницу к Биллу. Его поместили в отдельную палату. Врач спросил меня, кем я прихожусь Биллу. У меня язык не повернулся сказать, что я его дочь – я никогда не считала его отцом, – поэтому ответила, что я его крестница. Спустя несколько минут в палату заглянула медсестра. Она была рада увидеть меня у постели умирающего Билла. Медсестра достала из-под его подушки маленькую фотографию, которую я сразу узнала. Я поразилась. Это был один из снимков на документы, сделанных перед поступлением в колледж. Наверное, мама подарила Биллу эту фотографию. Сестра рассказала мне, что врачи спросили у Гвен, есть ли у Билла дочь. Гвен ответила, что нет. Тогда они быстро сменили тему, а сами решили, что я его любовница.

Мне пришлось объяснить медсестре, что я внебрачная дочь Билла и что наши семьи из-за этого в ссоре. Я попросила никому не рассказывать о моем визите. Я продолжала защищать его. Хотя мне приятнее думать, что я защищала свою мать.

С годами, после того как я узнала больше о педофилах, меня каждый раз передергивало при мысли о том, что Билл мог мастурбировать на мою фотографию. Потом я решила, что раз уж мне не дано знать наверняка, что он делал с моими фотографиями, лучше вовсе перестать думать об этом. В конце концов, то, что он сделал со мной, было ужасно и без этого.

Я присела на краю кровати. Билл казался совсем маленьким. Хрупким. И в то же время гадким, мерзким, противным. Болезнь не сделала его лучше. Я заплакала, и все вокруг думали, что мне жалко дорогого человека. Что ж, я и правда скорбела. Но не о Билле. Его скорая смерть ничуть меня не расстраивала. Я горевала о своем детстве, о невинности, которую он у меня украл. Я много плакала в тот день, но это были слезы облегчения.

Сидя на больничной койке рядом с Биллом, я старалась не прикасаться к нему. Мне было очень жалко ту маленькую девочку, жалко себя. Я знала, что мой мучитель вот-вот умрет, но это не меняло моего отношения к нему. Даже приближающаяся смерть не делала его лучше. Только когда он умрет, мои мучения прекратятся. Тут я решила ему все рассказать.

Когда я училась на медсестру, нам рассказывали, что даже в состоянии комы человек все слышит. Слух пропадает в последнюю очередь. Так что я высказала Биллу все.

Я сказала, что он испортил мне всю жизнь, что он лишил меня детства, заставил жить в страхе. Я сказала, что ненавижу его за то, что он сделал, и что никогда, никогда его не прощу.

Нас учат, что нужно прощать обиды. Как верующая христианка, я должна была простить его за все, что он сделал. Но я не могла так сказать, потому что и вправду не простила его.

Напоследок я сказала, что очень радуюсь, что он скоро умрет. Жестоко? Не по-христиански? Непростительно? Да, но зато честно.

Высказав все это, я встала и собралась уходить. Я перестала плакать и смогла наконец почувствовать облегчение. Все почти закончилось. Я смогу жить спокойно. Мой ребенок сможет жить спокойно, а это еще важнее. Больше Билл меня не тронет, не тронет моего сына или дочь. Осталось только дождаться сообщения о том, что он умер. Наверное, мои молитвы все-таки были услышаны.

На следующий день мне позвонили. Билл умер. Бог услышал меня. Я могу жить спокойно.

Глава семнадцатая

Я отлично переносила беременность, хоть и перестала принимать антидепрессанты. Это было лучшее время моей жизни, я словно расцвела. Мне предстояло стать матерью, к тому же исчез источник моих страданий. Исчез навсегда. Умер. Впервые в жизни я почувствовала себя свободной. Больше не надо было бояться стука в дверь. Билл исчез навсегда. Все позади.

Роды все же шли не так гладко, как беременность. Воды отошли в половине седьмого утра в субботу, а родила я только днем в понедельник, в два часа десять минут. Нелегко же мне пришлось! Когда акушерка спросила, как я назову ребенка, я ответила: «Марк». Я была уверена, что у меня сын. Она рассмеялась и сказала, что нужно будет придумать другое имя. Вместо «Марка» родилась девочка!

– Мелисса, – прошептала я, – назову ее Мелисса.

Сразу после родов мне потребовалась операция, а когда я пришла в себя после наркоза, уже на следующее утро, у моей кровати сидела мама. Она плакала. Я пришла в замешательстве. Что она здесь делает? Что ей надо?

– Кэсси, доченька моя! – рыдала она.

Я осмотрелась. Это она про меня?

– Я так волновалась за тебя! Тебе было так тяжело! – В ее голосе звучали забота и тревога. – Ну, ничего, все самое плохое позади. Ты, главное, поправляйся, а я уж тебя не брошу, ты же знаешь.

Тут я заметила медсестру, которая стояла неподалеку и смотрела на маму с неподдельным уважением. Теперь все встало на свои места. Мать снова играла на публику.