Я слушаю детство - [3]

Руководил шайкой Курлат-Саккал, в прошлом есаул атаманов Каледина и Богаевского.

"Бубновые валеты" устраивали мятежи, поджоги, провокации, занимались шпионажем в пользу турецких эмиссаров и мурзаков.

Однажды Курлат-Саккал хотел выкрасть у Минькиного отца ключи от склада, чтобы вооружить банду.

Ночью смазал стекла в окнах патокой, наклеил на них бумагу. Стекла бесшумно выдавил и забрался в комнату: отец не любил, чтобы закрывали ставни.

Бабушка услышала - кто-то лезет, и разбудила отца. Он потянулся за карабином, который стоял в углу комнаты, но зацепил гитару, которая тоже стояла в углу.

Гитара дрынкнула.

Отец все же успел схватить карабин и выстрелить. Пуля угодила в оконную раму. Курлат-Саккал скрылся.

Метка от пули до сих пор сохранилась в дереве.

Курлат-Саккал пытался подкараулить отца в степи или на безлюдных улицах, но отцу удавалось отстреливаться.

Спустя несколько лет отряд красноармейцев под командой отца поймал Курлат-Саккала.

Но ему помогли бежать из тюрьмы. Теперь прятался где-то в Симферополе.

Бориса Минька заприметил издалека. Он узнавал его всегда, среди любой толпы - высокого, с непокрытой головой.

Борис шел легким, устойчивым шагом спортсмена. Под пиджаком - в складках на плечах и груди - угадывались мускулы.

К Борису у Миньки была особая с раннего детства любовь.

Это Борис, как только закончилась гражданская война, уехал к берегам Волхова строить самую большую по тому времени в стране гидроэлектростанцию. Присылал письма на завод в Симферополь, чтобы рабочие на заброшенных складах и двориках разыскивали, собирали станки и материалы для Волховстроя, помогали новому электрическому городу.

Позже Борис с бригадой рабочих отправился в деревню агитировать крестьян против кулаков и подкулачников. Был и среди шести тысяч рабочих, откликнувшихся на призыв партии провести свой отпуск на уборке урожая в совхозе "Гигант".

Интересно жил Борис, работал в полную силу.

Часто Борис и Минька отправлялись на стадион. Минька нес чемоданчик с майкой, губкой для обтирания и тапочки.

Встречные оглядывались: они оба - светловолосые, кучерявые, кареглазые - были схожи между собой. Миньку даже считали сыном Бориса.

Минька был уверен, что у Бориса нет никого дороже и ближе, чем он, Минька-стригунок. Борис в детстве качал Миньку, завернутого в серое солдатское одеяло, в деревянном корыте вместо люльки.

Минька побежал навстречу Борису.

Борис схватил Миньку, и он забарахтался в его крепких руках.

- Минька! Митяшка!

- Борис!

- Ах ты, елеха-воха!

Минька решил было спросить у Бориса про Курлат-Саккала, но раздумал.

Минька шагает по Бахчи-Эли в шаг с Борисом, и все, кто сидит у ворот, раскланиваются с ними, интересуются делами Бориса на заводе, предстоящими городскими соревнованиями по тяжелой атлетике.

- Вечер добрый!

- Добрый вечер! - отвечает Борис и у одних спросит, как чувствует себя дочка после болезни, пишет ли сын из армии, у других - каков ожидают урожай на табак или маслины, удачной ли была охота на перепелок.

На дороге попался Фимка, сынишка паровозного машиниста Прокопенко, дом которого был напротив.

Фимка, совсем еще малышок, был одет в длинную холстинную рубаху, так что было похоже, что он и вовсе без штанов.

- Ты чего, Фимка, в пыли сидишь? - спросил Борис.

- Вот, - сказал Фимка и подшмыгнул носом. - Подкову нашел.

Борис поворошил его нестриженые, жесткие, как перья, волосы.

- Тащи домой. Мамка холодца наварит.

Фимка недоверчиво скосил глаза.

- Гы! - Но все-таки поднялся, прижал к груди подкову и, оглядываясь на Бориса, заторопился к мамке.

...Ужин у бабушки давно уже собран - постный холодный борщ с фасолью и сухими грибами на мучной поджарке, тарелка с ломтями моченого арбуза, водка в гранчатом штофике, надержанная до мягкости на кизиле, бутылочка-стекляночка с тягучей алычовой наливкой, деревянные миски и ложки с наведенными на них серебром "петухами, курьями и разными фигурьями". Это у Миньки с Борисом страсть к деревянной посуде.

Дед бережно примял ладонью усы с подпалинами от табака, предупредительно кхекнул, потянулся к штофику с кизлярочкой. Звякая горлышком штофика по чаркам, налил по первой.

Миньке тоже - в мелкую чарочку кубышкой.

- Ну, чубатик, выпьем, да оборотим, в донышко поколотим.

Минька чокнулся с дедом, с бабушкой, с Борисом.

Бабушка обтерла губы передником и отпила несколько глотков.

Дед махом вплеснул чарку в рот и проглотил громко, единым духом. Продышавшись - кхи-хи-и, - опять бережно примял ладонью усы и взял ломоть моченого арбуза.

- Не питье, а душевная амврозия!

Минька тоже выпивает. Рот слегка ожигает спиртом. Крепится, чтобы не вышибло слезы, и, как дед, тянется к арбузу Закусив, принимается за борщ.

Дед, поднося ко рту ложку, держит под ней кусок хлеба, чтобы не брызнуть на скатерть. Ест обстоятельно, неторопливо.

Минька во всем подражает Борису. Борис запускает в борщ горчицы - и Минька запускает. Борис полощет в борще стручок горького перца - и Минька полощет. Борис раздавливает ложкой большие картофелины - и Минька раздавливает.

По второй дед наполняет чарки сладкой алычовой, чтобы покрыть кизлярочку лаком.