Я сам себе жена - [6]

Когда дома вынимали семейные альбомы с фотографиями, где родственники гордо опираются на балюстрады или цветочные столики семидесятых годов прошлого века, я автоматически обращал внимание на нарядных дам и, прежде всего, на их туго затянутые талии. Мне хотелось носить такие же платья. Позже я выполнил это свое желание.

* * *

Когда мне было пять или шесть лет, я охотнее играл со старым хламом, чем с нормальными игрушками. Конечно же, я получил от мамы кукольную мебель и с удовольствием ей играл, да и подаренная дядюшкой железная дорога доставляла мне иного радости. Но гораздо больше мне нравилось чистить и разглядывать старые дядюшкины часы, керосиновые лампы, картины или подсвечники.

Вместе со школьным другом мы бродили по Мальсдорфу. Там, где сегодня стоит новая школа, тогда возвышалась невероятно богатая свалка, куда люди выносили предметы утвари и обстановки, по их мнению, устаревшие. Однажды я пришел домой, сияя от радости: я раскопал неповрежденные настенные часы. Это была фарфоровая тарелка с бело-синим рисунком и римским циферблатом. Позади была простая жестяная коробка с часовым механизмом. Тогда я этого, конечно не знал, мои познания в часовом деле равнялись нулю. Но когда я немножко поковырялся в механизме, часы вдруг затикали.

Страсть к собиранию возникла как-то сама собой, никто не побуждал меня к ней. Мама не протестовала: почему бы и нет, если это забавляет ребенка. Дядюшка даже одобрял ее, надеясь вероятно, что когда-нибудь я пойду по его стопам конструктора. Вскоре он, конечно, заметил, что меня больше интересуют домашние дела. Однажды, когда я сразу после школы, как обычно, начал вытирать с мебели пыль, он заметил: «Ну, опять ты пыль вытираешь». — «Да, — ответил я, — ведь это тоже нужно, чтобы везде было чисто». Дядюшка задумчиво посмотрел на меня, потом улыбнулся: «Да, дитя, был бы ты в 1900 году молоденькой девушкой, я бы взял тебя в горничные. Ты был бы находкой». Он улыбался во весь рот; мне кажется, он очень рано понял, что этот мальчик был, собственно говоря, девочкой.

Когда во мне проснулся интерес к мебели, я еще не умел разбираться в различных стилевых направлениях. Но очень быстро у меня развилось шестое чувство к мебели периода грюндерства. Столбики, вычурные ножки, здесь деревянный шар, а там еще один — и я пропал! Тогда было очень подходящее время для собирания мебели периода грюндерства. Людям надоели эти «собиратели пыли» — насадки-украшения в форме ракушек и резных башенок. Дома обставляли новой «модерновой» мебелью, если наскребали необходимую, впрочем, небольшую сумму. Старую мебель рубили на дрова и сжигали в печке. Немногие зажиточные люди снимали с мебели украшения и выбрасывали их.

Это был мой шанс, и с бьющимся сердцем я сортировал хлам. Найдя что-нибудь красивое, мне еще надо было уговорить маму: «Ну, мамочка, пожалуйста!» Она кивала: «Ладно, тащи это к своему барахлу». И я, светясь от радости, нес очередное великолепие на чердак, где оборудовал свою сокровищницу.

Я стучался к нашим соседям и даже к людям, которых совсем не знал: «У вас нет, случайно, старого граммофона, старой граммофонной трубы?» Уже ребенком я понимал, что у граммофона непременно должна быть труба. Поэтому меня никогда не интересовали новомодные аппараты. Также и сегодня: по мне, музыка должна раздаваться из раструба, гость это и звучит безумно.

В любом предмете — часах, домах, мебели — я всегда ищу лицо. В предметах, созданных без любви, я не нахожу ничего. Многих, к кому я стучался, просьба удивляла, но часто я что-то получал; не раз, правда, меня просто вышвыривали. Наверно, люди думали, что я хочу их подурачить этими своими вопросами о старых вещах.

С особым пристрастием я собирал «мусорок», как его называл дядюшка, в основном, это были старые ключи, которые не подходили уже ни к одному замку. Целые связки ключей: они были великолепны! Я начищал их и засовывал в передний карман своего фартучка. Очень модные тогда фартучки для мальчиков, с лямочками крест-накрест на спине, которые застегивались на пуговицы, выглядели, собственно, так же как фартучки для девочек. Поэтому-то они мне так нравились.

Пристрастие к фартукам осталось у меня до сих пор. Когда я немного подрос, и обнаружилось, что мальчики постарше уже не носят фартуков, меня выручил дядюшка, заявив совершенно естественно: «Ну что же, значит, нам надо купить девчоночий фартук».

Мой отец имел, конечно, собственные представления о том, как должен выглядеть «настоящий» мальчик, и я им не соответствовал: слишком хорошенький, слишком изящный, подвижные черты лица, а застенчивая нежность придавала мне выражение мягкости.

Я примерял мамины школьные платьица, какие носили еще до Первой мировой войны. Тщательно уложенные, они хранились в сундуке на чердаке. Я вертелся перед зеркалом в полном восхищении. Я — но не отец. Обнаружив меня в таком немужском виде, он накинулся на меня с плеткой, сорвал с меня платье, рыча: «Ты не девчонка! Ты будешь солдатом!» Мне было тогда семь или восемь лет.

С удручающей регулярностью отец истязал меня плеткой. Однажды даже наша экономка не выдержала, она пыталась урезонить его, говоря, что переодевание в платья — только игра. Но он неистовствовал: «Даже если я насмерть прибью мальчишку! Имею право, в конце концов, это я его воспитываю». Экономка возразила, он ударил и ее.