Я присутствовал при этом - [17]

Граф Шуленбург и я не жалели никаких усилий, чтобы сделать русским понятной всю серьезность ситуации, и настаивали на том, чтобы советское правительство связалось с Берлином, пока еще ничего не произошло. Но наши усилия оказались напрасными. Хотя мы с самого начала не оставили у Деканозова никаких сомнений в том, что действуем на собственный страх и риск, он с совершенно удручающей тупостью снова и снова спрашивал, говорим ли мы по поручению имперского правительства. В противном случае, твердил он, он не может передать нашу точку зрения своему правительству. Он явно не мог себе представить, что мы сознательно подвергали себя огромной опасности ради попытки сохранить мир. Казалось, он считал, что мы действуем по наущению Гитлера и пытаемся толкнуть Кремль на такой шаг, который противоречит советским интересам. Чем дольше говорили мы с Деканозовым, тем яснее становилось нам, что он не проявляет никакого понимания нашей доброй воли. Его поведение подтвердило мою точку зрения, что Сталин полагает, будто Гитлер только блефует.

По этой причине Сталин оставил без внимания и другие предупреждения. Уже одно то, что в предсказаниях германского вторжения все время называлась одна и та же дата, казалось, еще больше укрепило его подозрение, что немцы хотят планомерно усиливать воздействие своего блефа. Сталин явно считал, что он не должен делать ничего, что могло бы побудить Гитлера еще больше повысить те требования, на которые он, Сталин, был готов.

Эта тенденция проявилась как в отношении к предупреждениям британского посла сэра Стаффорда Криппса, так и в заявлении ТАСС, датированном 13 июня 1941 г.[16] В нем советское правительство опровергало как вымысел слухи насчет якобы предъявленных Советскому Союзу германских требований и заявляло, что обе стороны добросовестно выполняют положения пакта о ненападении.

Поскольку в это время посольство не могло выполнять никакой полезной работы и Берлин потерял всякий интерес к сообщениям из Москвы, нам не оставалось ничего иного, как заниматься чтением да обмениваться мнениями. Среди книг, которые мы тогда читали, были и мемуары генерала де Коленкура, известного французского дипломата и государственного деятеля, который служил во времена Великой французской революции и наполеоновских войн, а в 1807-1811 гг. был послом в России. Книга содержала в основном записи бесед, которые он вел с Наполеоном в период вторжения в Россию и когда сопровождал императора во время его бегства во Францию. Эти беседы особенно интересовали меня потому, что Коленкур играл по отношению к Наполеону роль, похожую на роль Шуленбурга по отношению к Гитлеру. Как и Коленкур, Шуленбург был убежденным приверженцем дружественных отношений между его страной и Россией. Оба предостерегали от опасностей, вытекающих из войны с восточным колоссом, и оба потерпели неудачу в своих усилиях удержать своих повелителей от нападения на Россию.

Особенное впечатление произвело на меня одно место, где Коленкур описывает, как он предпринял попытку убедить Наполеона в правильности своих взглядов на Россию и в необходимости добрых франко-русских отношений. Это место так живо напомнило мне взгляды Шуленбурга, что я решил подшутить над ним. Однажды, когда посол был у меня, я сказал ему, что недавно получил конфиденциальное письмо от одного берлинского друга с весьма интересным рассказом о последней беседе посла с Гитлером. Граф Шуленбург, будучи убежден, что о ходе этой беседы знает весьма мало лиц, был ошеломлен. «Да, но вот имеется ее текст», – сказал я и зачитал ему одно место из книги Коленкура, которую я тщательно спрятал от него. Я читал текст дословно, только лишь изменив имена: Наполеона – на Гитлера, а Коленкура – на Шуленбурга. Посол казался совершенно обескураженным. «Не могу поверить, чтобы ваш друг располагал моей записью беседы с Гитлером, – воскликнул он, – но текст почти слово в слово отвечает тому, что я сказал Гитлеру! Прошу дать мне взглянуть на фамилию отправителя письма». Когда же я протянул послу книгу, удивлению его не было границ. Совпадение было потрясающим! Мы оба сочли это плохим предзнаменованием. До самого начала военных действий посольству не было ясно, действительно и окончательно ли Гитлер решил осуществить нападение на Советский Союз и на какую дату он назначил эту акцию. Только 14 июня от одного вернувшегося в Москву сотрудника посольства, которого Шуленбург посылал разведать обстановку в Берлине, мы узнали, что нападение произойдет 22 июня. Почти одновременно посольство получило от министерства иностранных дел указание позаботиться о сохранности секретных документов и незаметно начать отправку из Москвы женщин и детей. Этой возможностью остававшиеся немецкие семьи пользовались в течение всей недели, и под конец моя жена оказалась единственной не работающей в посольстве женщиной, еще находившейся в Москве.

Характерным для той последовательности, с какой Сталин проводил свою политику умиротворения Гитлера, явился тот факт, что советские пограничные власти до последнего момента были не только весьма корректны с отъезжающими немцами, но и относились к ним с подчеркнутой вежливостью. Кстати, поезда с советской пшеницей и нефтью беспрепятственно шли в Германию через границу до самой после дней минуты перед нападением.