Я — посланник - [67]
Одри будит меня. Мы все еще сидим на диване в гостиной. На журнальном столике собралась небольшая толпа бутылок. Они стоят и смотрят. Как любопытные вокруг места аварии.
Одри пристально глядит на меня, ежится и выдает вопрос:
— Эд, скажи честно. Ты меня ненавидишь?
В желудке у меня плещутся водка с запивкой-газировкой, а в голове пусто. Поэтому я отвечаю — серьезно-пресерьезно:
— Да. Ненавижу.
Между нами повисает страшная тишина, и мы, не сговариваясь, отталкиваем ее от себя смехом. Она упрямо кружится и возвращается, но мы снова хохочем. Смех и тишина крутятся и сталкиваются перед нами, а мы смеемся снова и снова, чтобы прогнать молчание.
Успокоившись и отогнав тишину, Одри шепчет:
— Я тебя очень хорошо понимаю.
Будит меня страшный грохот — кто-то нещадно колотит в дверь.
Заплетаясь ногами, я тащусь открывать и вижу перед собой того самого парня, который сбежал, не заплатив. Кажется, с той ночи у реки прошла целая вечность.
Парень смотрит очень сердито.
Впрочем, а когда он смотрел иначе?
Он поднимает ладонь — молчи, мол, и дай мне сказать первым. И говорит:
— В общем, — выдерживает он театральную паузу, — заткнись и слушай.
По голосу ясно, что парень не просто сердит. Он очень сердит.
— Смотри, Эд. — Желтые глазищи царапают меня, как кошачьи когти. — Сейчас три часа утра. Жара, причем влажная, а мы тут с тобой стоим и беседы беседуем.
— Да, — соглашаюсь я. В голове моей алкогольные пары висят такой тучей, что впору дождю идти. — Беседуем, — подтверждаю я слова парня.
— Издеваешься?
Ссориться мне не хочется. Совсем.
— Извини. Что случилось?
Он молчит, а воздух между нами искрит. Парень реально злится. Наконец он выдавливает из себя:
— Завтра. Ровно в восемь вечера. «У Мелуссо». — Он поворачивается, чтобы уйти, и вдруг вспоминает: — Да, вот еще что.
— Слушаю.
— Чипсы не жри больше, ладно? А то меня стошнит уже скоро. — Палец угрожающе тычет мне в грудь. — И это, давай, поторапливайся уже. Мне, можно подумать, делать больше нечего, как за тобой бегать! Понятно, нет?
— Понятно, — киваю я и, несмотря на дозу алкоголя в крови и туман в голове, решаю попытать удачи. — Кто тебя послал?
Желтоглазый, злющий, затянутый в черную кожу парень снова вспрыгивает ко мне на крыльцо. И шипит:
— А я знаю? — А потом хихикает и качает головой. — И вообще, ты бы сам головой подумал. Считаешь, ты один тузы по почте получаешь?
Он хихикает снова, разворачивается и уходит прочь, растворяясь в темноте. Сливаясь с мраком.
Одри стоит у меня за спиной, и я понимаю: надо сесть и все обдумать.
Для начала я записываю все, что было сказано.
«У Мелуссо». Ровно в восемь вечера. Быть там непременно.
Записку я наклеиваю на дверь холодильника. И отправляюсь спать. Вместе с Одри. Во сне она обычно кладет на меня ногу, и мне нравится чувствовать ее дыхание на шее. Минут через десять она просит:
— Эд, расскажи мне, пожалуйста, все. Где ты был? Что ты делал?
Когда-то я проговорился про задания на бубновом тузе. Без подробностей.
Сейчас мне тоже не до того — спать хочется. Но делать нечего, приходится рассказывать.
Про Миллу. Милую, добрую Миллу. Я говорю, а перед глазами стоят ее умоляющие глаза: «Я же берегла тебя как зеницу ока, правда, Джимми?»
Про Софи. Девушку, которая бегала по утрам босиком и…
Одри уснула.
Она спит, а я не могу остановиться и рассказываю дальше. Про Эдгар-стрит и другие послания. Про камни. Про то, как меня побили на моей же кухне. Про отца О’Райли. Энджи Каруссо. Братцев Роуз. Семью Татупу.
За рассказом я обнаруживаю, что абсолютно счастлив и совсем не хочу спать. Однако время идет, ночь наваливается, отвешивает подзатыльник — и я ныряю в глубокий сон.
9
Женщина
Вы когда-нибудь видели, как зевает красивая девушка? Завораживающее зрелище. Пробирающее до мурашек.
В особенности если девушка стоит у вас на кухне в одних трусиках и рубашке. И зевает.
Именно этим Одри сейчас и занимается. А я мою посуду. Ополаскиваю тарелку, — и тут входит она. Трет глаза, зевает и улыбается.
— Выспалась?
— Ага, — кивает она. — С тобой удобно.
Можно, конечно, рассердиться. Но это комплимент.
— Садись, — машу я приглашающе.
А глаза мои невольно проходятся по ее рубашке и бедрам. Потом сползают к коленям, голяшкам и щиколоткам. И все это за одну секунду. У Одри нежные, хрупкие ступни. Такие беззащитные, словно вот-вот растают и растекутся по полу кухни.
Я насыпаю ей чашку хлопьев, и она их с хрустом жует. Мне даже не надо спрашивать, что бы она хотела на завтрак. Я и так знаю. Я вообще знаю об Одри очень многое.
Это подтверждается чуть позже, — Одри уже приняла душ и оделась.
У двери она оборачивается и говорит:
— Эд, спасибо тебе.
Следует небольшая пауза. Потом Одри замечает:
— А ведь ты лучше всех меня знаешь. И ты очень добрый. Мне с тобой так хорошо.
Она даже наклоняется и целует меня. В щечку.
— Спасибо, что терпишь меня. Такую.
Одри уходит, а я стою и наслаждаюсь ее поцелуем. Его вкусом.
А она идет по улице, потом сворачивает за угол. И перед тем как повернуть, Одри останавливается — потому что знает, я стою и смотрю вслед. Она машет мне. Я машу в ответ. А потом она исчезает из виду.
Медленно.
И временами — очень болезненно.
