«Я почему-то должен рассказать о том...» - [94]
***
«Из Гафиза». Перевод Фета
Существует особая мораль — «мораль Гафиза». Это отнюдь не гедонизм, не эпикуреизм, не что-либо подобное: мораль Гафиза не только в накоплении, но и в отдаче, не только в захвате, но и в расточении жизненных богатств — дружбе, любви, борьбе, творчестве, даже самопожертвовании — готова видеть возможный источник радости. Она проповедует полное принятие жизни как высшей ценности, независящей от преобладания в ней светлых или темных сторон, проповедует радостное использование каждого мгновения жизни. Ее можно было бы формулировать в простом положении: радуйся жизни и не мешай радоваться соседу, даже по мере сил помогай ему в этом.
Эта своеобразная «мораль Гафиза» — мораль Пушкина.
***
Мы хвалим Бога, хваля его творение: любуясь Его звездами или Целуя созданных Им женщин. Бог, наверное, радовался, видя с какой полнотой чувства принимаются юным Пушкиным Его жизненные дары. Так радуется хозяин, глядя на гостя, которому понравилось его угощение, или отец, угодивший сыну подаренной игрушкой. Бог любил Пушкина, как любила бабушка Татьяна Марковна из гончаровского «Обрыва» тех гостей, которые «много кушают».
***
У Пушкина не было прямого интереса к религии.
«Читая Библию, святой дух иногда мне по сердцу, но предпочитаю Гете и Шекспира» (из письма неизвестному лицу. 1824).
Некоторые позднейшие его высказывания носят более положительный характер, но они редки и, в общем, маловыразительны.
Пушкин не отвращался от религии, но и не тянулся к ней; сам он шел как-то мимо нее, в ней не нуждался, но любил и, м<ожет> б<ыть>, даже умилялся ею в других.
«…беру нежно тебя за уши и целую — благодаря тебя за то, что ты Богу молишься на коленах посреди комнаты. Я мало Богу молюсь и надеюсь, что твоя чистая молитва лучше моих, как для меня, так и для нас» (из письма жене 3 авг. 1834).
***
С другой стороны, и подлинное богоборчество чуждо Пушкину, даже в молодые его годы, годы «вольнодумства». Его кощунственные стихи — просто мальчишеское озорство. Они нисколько незлобны (как злобны насмешки Вольтера и других подлинных отрицателей); пушкинская пародия остроумна, но не ядовита; она добродушна, порой даже сочувственна. Очень часто в вещах, задуманных как пародия, Пушкин увлекается и впадает в положительный пафос; немного, например, найти в русской поэзии мест, по силе равных описанию сна в «Гавриилиаде»:
***
Пушкин был равнодушен к внешней религиозности. Но при внешнем безразличии в нем чувствуется религиозность внутренняя: в творчестве она выражается умиротворенностью его основного тона, в жизни — спокойной и серьезной твердостью, проявляемой в решительные минуты жизни (например, часы перед последней дуэлью, дуэль и смерть).
***
Пушкин мало думал о Боге, как не думает об отце занятый своим делом ребенок. Но нужно ли отцу, чтобы ребенок думал о нем? Пушкин подкупал Бога тем, что любил созданный Им мир — чуял скрытую в нем «гармонию», мог хоть в какой-то мере понять и разделить с Создателем мира вложенный Им в мир творческий восторг. Бог любовался Пушкиным, как сорванцом-сыном, который по-своему любит отца, хотя и не пристает к нему с излишними просьбами и нежностями, и при этом нисколько его не боится, чувствуя, вероятно, что и отец, в свою очередь, его любит.
***
Пушкин был награжден редким даром — он умел быть счастливым; и за это его любили все. «Праздник жизни» — выражение Пушкина[188]. «Веселое имя — Пушкин» — выражение Блока[189]. Пушкин любил жизнь, и жизнь любила Пушкина: это был «роман со взаимностью».
***
Пушкинское жизнеутверждение не есть грубый оптимизм. Пушкин грустен:
Любимые Пушкиным бодрящие концовки таинственным образом только подчеркивают эту грусть:
***
Пушкин скептичен:
Дружба?
Любовь?
Счастье?
Слава?
Жизнь?
Впервые в науке об искусстве предпринимается попытка систематического анализа проблем интерпретации сакрального зодчества. В рамках общей герменевтики архитектуры выделяется иконографический подход и выявляются его основные варианты, представленные именами Й. Зауэра (символика Дома Божия), Э. Маля (архитектура как иероглиф священного), Р. Краутхаймера (собственно – иконография архитектурных архетипов), А. Грабара (архитектура как система семантических полей), Ф.-В. Дайхманна (символизм архитектуры как археологической предметности) и Ст.
Серия «Новые идеи в философии» под редакцией Н.О. Лосского и Э.Л. Радлова впервые вышла в Санкт-Петербурге в издательстве «Образование» ровно сто лет назад – в 1912—1914 гг. За три неполных года свет увидело семнадцать сборников. Среди авторов статей такие известные русские и иностранные ученые как А. Бергсон, Ф. Брентано, В. Вундт, Э. Гартман, У. Джемс, В. Дильтей и др. До настоящего времени сборники являются большой библиографической редкостью и представляют собой огромную познавательную и историческую ценность прежде всего в силу своего содержания.
Атеизм стал знаменательным явлением социальной жизни. Его высшая форма — марксистский атеизм — огромное достижение социалистической цивилизации. Современные богословы и буржуазные идеологи пытаются представить атеизм случайным явлением, лишенным исторических корней. В предлагаемой книге дана глубокая и аргументированная критика подобных измышлений, показана история свободомыслия и атеизма, их связь с мировой культурой.
Макс Нордау"Вырождение. Современные французы."Имя Макса Нордау (1849—1923) было популярно на Западе и в России в конце прошлого столетия. В главном своем сочинении «Вырождение» он, врач но образованию, ученик Ч. Ломброзо, предпринял оригинальную попытку интерпретации «заката Европы». Нордау возложил ответственность за эпоху декаданса на кумиров своего времени — Ф. Ницше, Л. Толстого, П. Верлена, О. Уайльда, прерафаэлитов и других, давая их творчеству парадоксальную характеристику. И, хотя его концепция подверглась жесткой критике, в каких-то моментах его видение цивилизации оказалось довольно точным.В книгу включены также очерки «Современные французы», где читатель познакомится с галереей литературных портретов, в частности Бальзака, Мишле, Мопассана и других писателей.Эти произведения издаются на русском языке впервые после почти столетнего перерыва.
В книге представлено исследование формирования идеи понятия у Гегеля, его способа мышления, а также идеи "несчастного сознания". Философия Гегеля не может быть сведена к нескольким логическим формулам. Или, скорее, эти формулы скрывают нечто такое, что с самого начала не является чисто логическим. Диалектика, прежде чем быть методом, представляет собой опыт, на основе которого Гегель переходит от одной идеи к другой. Негативность — это само движение разума, посредством которого он всегда выходит за пределы того, чем является.
В монографии на материале оригинальных текстов исследуется онтологическая семантика поэтического слова французского поэта-символиста Артюра Рембо (1854–1891). Философский анализ произведений А. Рембо осуществляется на основе подстрочных переводов, фиксирующих лексико-грамматическое ядро оригинала.Работа представляет теоретический интерес для философов, филологов, искусствоведов. Может быть использована как материал спецкурса и спецпрактикума для студентов.