«Я почему-то должен рассказать о том...» - [14]
Шрифт
Интервал
и Таллинне (2004), но тем не менее они почти незнакомы русским любителям изобразительного искусства. Им, как и русским читателям, предстоит еще приятная возможность ближе познакомиться с творческим наследием многоликого Карла Карловича Гершельмана.
СТИХОТВОРЕНИЯ
Расстрел. Из гражданской войны[89]
Бай — бай — бай, мой маленький,
Бай — бай — бай, мой светик,
Под белою берёзкою
Расстрелянный кадетик.
Вчера сквозь дождь назойливый
Месил он грязь ногами
С пехотною винтовкою
За детскими плечами.
А ночью были выстрелы,
Тревога, суматоха,
И кто-то громко вскрикивал,
И кто-то тихо охал.
И чьи-то руки взрослые
Его держали сзади.
И плакал он, растерянный,
«Пустите, Бога ради».
Когда ж заря несмелая
Затеплилась в туманах,
Продрогший шел он по полю
В одних кальсонах рваных.
Собаки где-то лаяли
За отдалённым садом.
Красноармеец заспанный,
Зевая, плёлся рядом.
«Приказано расстреливать.
Ну, что ж, и это дело».
Над горизонтом розовым
Всё небо розовело.
«Ты, что ж, в пехоте мучался?
В пехоте дело скверно.
В бой ходи, как нанятый,
Ухлопают, наверно.
А день-то будет чистенький,
Вот небо — золотое.
К весне погодка движется.
Эх, не было бы боя…».
Солдат окурок выплюнул.
«Ну, что же, становися».
По горизонту алому
Огни, огни лилися.
Вставал, пылая гривою,
Лик солнца красно-медный.
Под мокрою берёзкою
Он стал прозябший, бледный.
Втянул он в плечи голову,
Согнул покорно спину.
Красноармеец дернулся
Затвором карабина.
И вот в затылок стриженый
Легко уперлось дуло.
И что-то сзади вспыхнуло,
Ударило, рвануло.
С улыбкою застенчивой
Без крика и без стона,
Он лег под мокрым деревом
В нештопанных кальсонах.
Заснул в калачик согнутый,
Расстрелянный кадетик.
Бай — бай — бай, мой маленький,
Бай — бай — бай, мой светик.
«Мы к этому дому, и к этой постели…»[90]
Мы к этому дому, и к этой постели,
И к этому миру привыкнуть успели.
А было — ведь было! — совсем по-иному:
Ни этого мира, ни этого дома,
И было чернее, но чище и шире
В том странно-забытом, дожизненном мире.
Боимся мы смерти, грустим о потере,
И всё же влечемся к таинственной двери,
И всё же тоскуем о странной отчизне,
О странно-забытой, дожизненной жизни…
Но дверь отворилась, взошли на крыльцо,
Нам черное чистое дышит в лицо.
«Не напрасно загорелось золотое…»[91]
Не напрасно загорелось золотое,
Золотое, что мы жизнью называем:
Эти сосны, освеженные зарею,
Это облако с порозовевшим краем.
Эти ведра у колодца, с легким плеском,
С мягким плеском рассыпающие воду,
Гул трамвая за соседним перелеском,
Отдаленный перезвон по небосводу.
Из-за четкого вечернего покоя,
Из-за тучки над колодцем тонкошеим,
Из-за жизни наплывает золотое,
Золотое, что назвать мы не умеем.
«Я почему-то должен рассказать о том…»[92]
Я почему-то должен рассказать о том,
Что за окном — хорошая погода,
Что светло-сер сегодня за окном
Покатый купол небосвода.
Что косо освещен соседний дом,
На крыше кот уселся рыжий.
Мне почему-то надо рассказать о том,
Что я живу и крышу эту вижу.
«Этот мир, где Пушкин и Шекспир…»[93]
Этот мир, где Пушкин и Шекспир,
Где зубная боль и поцелуи,
Где сижу я, удивленный, и слежу я,
Этот странный, этот четкий мир…
Сам в себе, как в театральной ложе,
С каждым днем внимательней и строже,
Я слежу. — Сравнительно большой
Проплывает мир передо мной.
Проплывает отрочеством дальним
(Лодка над рекою и купальня),
Проплывает поцелуем у ворот
(Очень близкая щека и рот),
И войною девятнадцатого года
(На рассвете — рокот пушек по шоссе),
Папиросою ночного перехода,
Конской гривою в росе.
Проплывает этим садом и окном,
Лампою над письменным столом,
Этим стулом проплывает, торжествуя,
Где сижу я, удивленный, и слежу я.
Сам в себе, как в ложе театральной,
С каждым днем и строже и печальней,
С каждым днем и чище и нежней, —
Из прозрачной глубины моей.
«Я доверьем горд несравненным…»[94]
Я доверьем горд несравненным:
Чья-то строящая любовь
Мне вручила клочок вселенной —
Эти звезды и эту кровь.
Сам себе я дан без условий,
Лишь один завет берегу:
Из порученных звезд и крови
Сделать лучшее, что смогу.
Сделать лучшее, что сумею,
На свой собственный риск. — И вновь
В руки прежние, холодея,
Возвратить и звезды, и кровь.
«Удалось однажды родиться…»[95]
Удалось однажды родиться.
Обещали: жизнь впереди.
От надежд голова кружится.
Сколько силы в плечах, груди.
Вот и юность. — Теперь уже скоро.
Вот и старость. — Где же? Когда?
За окном: решетка забора,
Телефонные провода.
Это всё? — Конечно, до гроба.
Это жизнь? — А что же? — Она.
Значит, это лишь так, для пробы.
Значит, будет еще одна.
«В единственном, но далеко не настоящем мире…»[96]
В единственном, но далеко не настоящем мире
Оранжев был закат.
В весело-алых сандалетах по квартире
Она прошла, и не придет назад.
Сижу, курю и жду. Закат вздымается всё шире.
Лишь через много лет
В несуществующем, но настоящем мире
Я развяжу завязки сандалет.
«Говорят, что были фараоны…»[97]
Говорят, что были фараоны,
Что вселенная стоит мильоны лет.
Может быть. Но все эти мильоны
Не мои. До них мне дела нет.
Мир возник сравнительно недавно.
С тридцать лет назад. Исподтишка
В детской разгорелся, своенравный,
Храпом няниным и лампой ночника.
И уйдет он так же неприметно:
Вместе с стульями и грохотом планет
Рассосется в теми беспросветной
Через десять, двадцать, тридцать лет.
Рекомендуем почитать
