Я пережила Освенцим - [47]

Однажды лойферка, вернувшаяся из лагеря, сказала мне почти плача:

— Слушай, Кристя, случилась очень неприятная для тебя история…

Стараюсь догадаться, но ничего не приходит в голову. Может, умер кто-нибудь близкий? Но о смерти здесь ведь уже не говорят с таким волнением. Что же могло произойти? Неужели кто-нибудь из родных арестован и попал в Освенцим?

— Говори скорей, что такое?

— Твои стихи попали им в руки.

— Какие стихи?

— Те самые, «Выход в поле».

В этом стихотворении, написанном в минуту душившей меня бессильной ненависти, я призывала к отмщению. Дрожь охватила меня. Эти стихи у них в руках.

С восходом солнца

шумят бараки,

конвой у входа

и с ним собаки.

«На аусен» команда,

здесь любят парады.

Глядят жандармы

из-за ограды…

Сейчас начнется фарс наш обычный:

смотри на тучи, как фантастичны,

как дым красиво вьется над крышей…

«Десятницы! Вверх номер! Выше!»

И — марш рядами через ворота,

старых и новых, всех ждет работа,

худых и толстых, кирка всех любит,

путь знаешь — через блокфюрерштубе.

Трепы, ботинки, ботинки, трепы,

идут к работе, глупой, нелепой,

парадным маршем под лай собаки,

венгры, испанцы, чехи, поляки:

копать окопы,

зарыть окопы.

Вниманье — с нами страны Европы!

Так начинай обычный путь,

иди вперед,

дурнем не будь.

Кто отстает?

В ногу, вперед.

И снова день

один пройдет.

И год пройдет,

сожми кулак

и снова в путь,

равняй свой шаг.

И ничего,

что натощак

и под дождем,

равняй свой шаг.

Эта муштра

в крови у нас.

Эй, не зевай,

получишь в глаз.

Смотри, не плачь,

здесь слезы — блажь,

а продолжай

трагичный марш.

Желанье, мысль

ты должен гнать.

Стройся по пять!

Стройся по пять!

Оркестр дает

привычный такт.

Усвой один

обычный факт,

что звук глухой

всегда в ушах —

то барабан.

Гони свой страх.

Как камень глух

и нем, как сфинкс,

шагай же — links — links,

links — links!

Дахау, Аушвитц, Гузен, Маутхаузен,

все за ворота, маршем «на аусен».

На истребленье уводят в поле,

муку сменяет новое горе.

Лесом, вдоль луга и крематория —

ваша победа, ваша Виктория.

В снег по болотам, в грязи шагая, —

это удача ваша большая.

Вы бы весь мир погрузили в вагоны,

вы бы хотели сжечь миллионы.

Но миллионы — помните это —

с другою мыслью встают с рассветом

и, маршируя здесь под конвоем,

шествие видят в мечтах другое.

И в каждом сердце звуки напева,

мечты грядущего: левой, левой.

Поверь, придет

наш Первый май,

прекрасный май,

свободы май!

За горе свое

миллионы вдов

пойдут в такт песни,

песни без слов.

За боль и кровь

всех этих лет

придется вам

держать ответ.

Да, он пробьет,

возмездья час,

тогда судить

мы будем вас,

за этот марш

бить и терзать,

так же оркестр

будет играть.

Будете выть,

что тяжело,

а мы на зло,

а мы на зло!

За кровь и жертвы

этих лет —

за все дадите

нам ответ!

За столько мук

и столько розг

вам в грудь —

клинок и пули —

в мозг!

За каждый стон

и каждый крик

вам в лоб — свинец,

а в сердце — штык!

За — столько горя, вздохов, слез

палач пусть сдохнет, точно пес!

Чтоб радостно вздохнул весь свет,

сотрем нацизма всякий след!

И лишь тогда, остыв от гнева,

споем свободно: левой, левой.

По словам лойферки, Стеня нашла стихи у кого-то во время обыска и немедленно передала по начальству. Оберка так и кипит от злобы. Стихи перевели на немецкий, и теперь велено разыскать автора.

Я вспоминаю, что та, у кого стихи были найдены, знает меня. Имея представление о методах следствия в Освенциме, отдаю себе отчет, что дело мое плохо.

С этой минуты ожидаю вызова гестапо. Подруги взволнованы. Стараются утешать, но чувствую, — уже смотрят на меня, как на покойника. Неля рвет все листки с моими стихами. Со странной радостью я наблюдаю за тем, как другие ссорятся с ней. Не дают ей делать это, твердят, что они спрячут, закопают в землю. Они хотят во что бы то ни стало сохранить стихи.

Светловолосая Эдка, одна из самых молодых в нашей команде, знает наизусть все мои стихи. Она заучивала их долгими вечерами. Теперь она успокаивает других:

— Можете уничтожать, нельзя ведь подвергать ее опасности. Я вам прочту все наизусть. — И добавляет тише: — В случае чего…

Она подходит ко мне и всматривается в меня так, словно изучает каждую черту лица.

Она меня любит, но я знаю, что особенно ей жаль моего «творчества». Она постоянно следила за мной, то и дело спрашивала: «Ты написала что-нибудь новое?»

Валя прислала мне записку. Положение серьезное. Пойманную со стихами все еще допрашивают. Взяли еще одну. Зовут ее Алина Обрончкевич. Как и мы, она из Павяка. Незачем обманывать себя, надо ждать «гостей» из гестапо.

Иду в жилой блок, уверенная, что это мой последний вечер. По прошествии нескольких минут блоковая вызывает мою фамилию. Ноги не слушаются меня, с трудом подхожу к дверям барака. Оборачиваюсь, чтобы в последний раз посмотреть на лица подруг. Сейчас меня встретят другие лица, страшные лица гестаповцев. Начнется допрос. Алинка, наша милая штубовая, входит в эту минуту в барак с огромной коробкой.

— Кристя, тебе посылка.

— Что? Это ты вызвала мою фамилию?

— Я, а что случилось? Почему ты такая бледная?

Беру посылку. Узнаю почерк дорогого, близкого мне человека, отрезанного теперь от меня тысячами миль. Отправитель: Пудловский. Начинаю искать в коробке и нахожу карточку матери. Ее добрые глаза смотрят с мольбой: «Живи! Ради меня — живи!» — просят они.