Я пел прошлой ночью для монстра - [10]

Дом внутри так же пуст, как и улицы. Я умираю от жажды, поэтому хочу налить себе в стакан воды из-под крана. Воды нет. Я умру, умру. Знаю, что если сейчас не попью, то умру, но наконец вспоминаю, что в этом доме можно найти только одну жидкость — отцовский бурбон. Пошарив в его заначках, я нахожу пинту и залпом выпиваю ее. Всю бутылку. Внутренности обжигает огонь, и от этого еще больше хочется пить. Я пытаюсь заставить краны в доме работать, но они не поддаются, воды нет, и, боже, я так хочу пить, так хочу пить. Мне уже все равно, что пить. Я по всему дому ищу бутылки с бурбоном и, обнаружив их, выпиваю одну за другой. Горло горит, живот жжет, жар сжигает полтела. Я понимаю, что умру, потому что не могу утолить жажду и хочу пить все больше и больше. Это невыносимо, и ноги продолжают кровоточить.

Я хочу умереть. Мне так больно, что я думаю о том, что лучше бы уж за мной пришел монстр.

Затем появляется брат, он идет ко мне, красный от злости. Кричит на меня, грубо обзывая. Я хочу позвать на помощь, но не могу издать ни звука, а если бы и мог, то кто бы мне помог — весь мир опустел. И я знаю, что это из-за меня, из-за того, что я что-то сделал. Сердце готово взорваться, паника заволакивает мозг.

Было бы таким облегчением умереть.

В этот момент я обычно просыпаюсь.

Мне снится не только этот сон. Есть и другие. Как во мне может уживаться столько снов? Как они вмещаются в меня? С той минуты, как я сюда попал, мне кажется, что я все время сплю. Дошло до того, что я не хочу засыпать, но настолько выматываюсь к концу дня, что глаза закрываются сами собой.

И я засыпаю. И вижу сны.

Сплю и вижу сны.

Сплю и вижу сны.

Снова и снова. Из них состоят все мои дни.

Вот где я живу сейчас — в стране снов.

Иногда я просыпаюсь посреди ночи от страха. Иногда просыпаюсь от плача. Сны выматывают меня, и мне это ненавистно. Все мои сны полны крови, и в них всегда есть нечто, желающее причинить мне боль. Это монстр. Я никогда не видел его, но знаю — он есть.

Он приходит ко мне по ночам.

Один из моих соседей по комнате, Рафаэль, разбирается в монстрах. Нет, он не говорит о них, просто я это знаю. Люди, у которых есть монстры, узнают друг друга даже без слов.

Однажды ночью Рафаэль, сев на мою постель, разбудил меня от кошмара.

— Все хорошо, — прошептал он. — Это лишь плохой сон.

Я ничего не ответил — ждал, когда перестанет бежать мое сердце. Иногда оно бежит быстрее моих кровоточащих стоп. Когда оно успокоилось и утихло, я сказал Рафаэлю, что мне нужна сигарета.

— Постарайся снова уснуть, — возразил он.

— Ты побудешь со мной? Пока я не усну?

Он промолчал, но остался рядом.

Я вел себя как маленький ребенок. Черт. Но меня не переставая била дрожь, и я боялся, что Рафаэль уйдет. Я заснул, убаюканный его дыханием. Утром он спросил, что мне снилось.

— Я не помню, — ответил я.

— А ты постарайся вспомнить.

— Зачем?

— Затем, что иначе тебе не станет лучше.

— Ты что, скооперировался с Адамом?

Покачав головой, Рафаэль улыбнулся.

— Ну хорошо, — сказал он. — Просто знай, что я переживаю за тебя. Мне не безразлично, что с тобой будет.

Он едва меня знал, но я поверил ему. Я не боялся его. И, говоря по правде, мне нравилось, что я ему нравлюсь. Наверное, он изменит свое мнение обо мне, когда узнает поближе. Но кто ему это позволит?

— Ты слышишь меня, Зак? Я переживаю за тебя.

— Окей, я не против. Но мы можем не говорить об этом? Пожалуйста. Ты не против?

— Не против.

2

Что мне нравится в Рафаэле, так это то, что он хороший парень. По-настоящему хороший. По-мистер-гарсиевски хороший. В первую свою ночь в кабинке номер девять он плакал. Плакал тихо и приглушенно, и я чувствовал на сердце печаль. Дело в том, что у нас с Рафаэлем одинаковые проблемы со снами и нас это чертовски печалит. И сближает. Ему полтинник с чем-то, а мне только стукнуло восемнадцать, но мы с ним сидим в одной лодке и нас несет стремительным потоком бушующей реки. Мы отличаемся только в одном, и это не разница в возрасте — в том, что он усиленно пытается вспомнить, а я усиленно пытаюсь забыть.

Еще мы схожи тем, что он ненавидит себя. Я тоже ненавижу себя. Правда мне кажется, что в глубине души Рафаэль устал от ненависти к себе и хочет покончить со всем этим я-ненавижу-себя дерьмом.

Эти сны… я ни с кем о них не говорю. Ни с Рафаэлем, ни с кем-либо из группы, ни с Адамом. Да, да, я знаю, что мои сны — навязчивые. Так их здесь называют. Один психо-врач как-то спросил меня:

— Тебе снятся навязчивые сны?

— Не совсем понимаю значение этого слова, — взглянул я на него.

— Повторяющиеся и настолько реальные, что мучают тебя, даже когда ты не спишь.

— Снятся, — признался я.

— Хочешь рассказать мне о них?

— С чего бы это?

— Такие вещи нежелательно держать в себе.

— Может и нет.

— Хорошо бы ты о них с кем-нибудь поговорил.

— Для кого хорошо?

Он проигнорировал мою неподатливость. «Неподатливость» — слово, которым в этом месте очень любят оперировать. «Неподатливый» — мягко говоря, ведущий себя как засранец. Этот психо-врач тоже вел себя как засранец, так что мы были квиты. Лучше я не буду говорить об этом, а то заведусь. Мне он не нравится. Сильно не нравится.