Я ожидаю смерть - [4]

До расстрела я побывал в двух тюрьмах: районной и областной – в подвальных помещениях Ленинградского “Большого” дома на Литейном. В районной тюрьме я пробыл около 20 суток. Остальные дни до своей смерти я пробыл на Литейном…

Но по порядку.

Когда я вошёл в камеру, и надзиратель захлопнул за мной дверь – передо мной оказалось человек 17 заключённых. Я быстрым взглядом окинул их всех, и в тот момент не увидел ни одного знакомого лица. Но когда позже один из них указал на место рядом с собой, я понял, что лицо его мне знакомо. Где-то я его видел, и пока устраивался рядом с ним, я ясно, отчётливо вспомнил его.

Это был директор средней школы, историк по образованию. Он выступал года три назад на одной из конференций района. Я запомнил его яркое, умное выступление. Тогда присутствующие долго ему аплодировали. Потом мне раза два – три удалось поговорить с ним. Но эти разговоры были очень непродолжительными.

Поэтому его добрый жест в этой мрачной уголовной среде меня очень обрадовал. Я уже был не один.

В 1916 году во время первой империалистической войны я побывал в немецком плену; во время гражданской войны я также побывал в нашей российской тюрьме, когда меня раненым захватили восставшие против Советской власти 40 тысяч пленных чехословаков. Тогда мне чудом удалось вырваться из их застенков. Но это было 15–17 лет назад.

Сейчас я ощутил тяжелейший гнёт, физический и моральный, в этой компании сокамерников-уголовников. Не придавало мне также никакой силы то, что всё было окутано тайной – моё задержание происходило под покровом ночи. Даже охота на волков всегда проводится днём, и волки как-то могут за себя постоять.

Слухами земля полнится, и я уже знал и о кронштадтском восстании матросов и о жестоком его подавлении, слышал о зверствах с крестьянами Тамбовщины, так же и о расстреле сдавшихся офицеров и в Крыму, и в других областях Российской империи. Было уничтожено почти всё духовенство, разграблены их храмы, которые стали использовать в качестве складов. Как уничтожалось крестьянство: расстрелы, ссылки, голод – это я видел своими глазами.

В газетах ничего не писали об этих событиях. Но всё же кое-что просачивалось в народ. Народная молва не дремала.

Особенно меня поразил расстрел царской семьи в июле 1918 года по приказу Свердлова из Москвы. Убит был не только бывший царь Николай Второй, но и женщины и дети, и даже прислуга. Убивали их зверски, и этот расстрел был покрыт мощной завесой тайны. Еще меня поразило сокрытие от народа многомиллионного голода на Волге, с людоедством. Однако в газетах писали в то время о большом урожае зерна, и успешной продаже хлеба заграницу.

Я старался оценивать те или иные слухи и пытался определить правду, выделить её из множества домыслов.

Глава третья Карцер

Пока я пробирался к указанному месту, мои плечи и голова получили несколько ударов кулаками от уголовников, как только они узнали, что я враг народа.

Во время моего присаживания на нары, товарищ по несчастью, Николай Иванович, шепотом предупредил меня, чтобы я был осторожен: в камере могли быть провокаторы, да и уголовники всегда старались смягчить свою участь любым доносом.

Об этом я знал, но всё же был благодарен Николаю Ивановичу за предупреждение. Он сидел в камере уже три дня и готовился морально к своему концу.

Хотя я ему ничего не ответил, но, оказывается, я уже был под пристальным наблюдением. Вдруг один из уголовников стал стучать в дверь камеры, дверь открылась, и надзиратель вывел его. Минуты через две в камеру ворвались трое надзирателей, и меня с Николаем Ивановичем грубо вытолкали из камеры и, протащив по длинному тюремному коридору, поочерёдно втолкнули в тесную каморку – тёмную, вонючую, с водой на полу и без каких-либо нар. Мы могли только стоять, тесно прижавшись, друг к другу. Третьего арестованного поместить было бы невозможно.

Запирая нас в карцер, один из надзирателей сказал только два слова:

– За разговоры.

Я был поражён и размерами карцера, и тем, как сработал уголовник-провокатор.

Так мы остались без завтрака в это утро. Как мне сказал Николай Иванович, еда состояла из куска хлеба и кружки солёной воды, хотя уголовники получали какую-то похлебку.

– А почему вода солёная? – спросил я Николая Ивановича, чтобы подтвердить свою догадку.

– Потом узнаешь, – ответил он. – А этот завтрак достанется теперь доносчику. Он заслужил, это его премия. А вода соленая для того, чтобы у нас появилась большая жажда, и воду нам в дальнейшем не дадут.

Карцер помещался в конце коридора, по бокам которого находились двери в камеры.

Так как из карцера несло нечистотами, то надзиратели старались избегать его запаха: рядом с карцером не стояли. Пока мы сообразили, что около карцера надзирателей нет, прошло время. Но постепенно мы догадались, что они, надзиратели, были далеко от нашего карцера, и это было одним из преимуществ для нас. Мы могли вести между собой не громкий разговор.

После не очень длительного разговора, разговора шепотом (мы все-таки остерегались надзирателей), Николай Иванович продолжил:

– Теперь я знаю, Алексей Иванович, что ты воевал в 1914–1917 годах с немцами, был в плену. Был и красным командиром. Спасибо, что ты, не боясь, рассказал мне. И я не провокатор, и ты не провокатор.