Я отвечаю за все - [12]

— Ну и что — Богословский? — остро спросила Горбанюк. — Ведь он, насколько мне память не изменяет, другом был некоему отщепенцу Постникову? — Она перешла на шепоток. — Старожилам известно…

— В некоторой мере и я выученик Ивана Дмитриевича Постникова, — отнюдь не шепотом, а даже громче, чем следовало, резанул Устименко. — В той мере, в которой он уделял мне свое внимание. И слухам о нем я верить не желаю…

Тут Горбанюк даже чуть-чуть испугалась: вести такие разговоры ей еще не приходилось никогда.

— Ну уж это вы перегнули, — старательно улыбаясь, произнесла она, — разве могут быть такие ошибки?

— Все может быть, — буркнул он.

— И все-таки мы с вами встретимся, — сказала она, словно прощая ему весь разговор. — Встретимся и поболтаем. Может быть, и ваши соображения…

— А мои соображения простые, — весело сказал он. — Я давно про них толкую: использовать отдел кадров для медицинской статистики. Врачи вы все там, как правило, копеечные, ну а арифмометры крутить сможете. И народу у вас хватает, и ставок, а медицинская наша статистика в ужасном состоянии. И были бы вы не при больницах, а сами по себе, никто бы на вас не давил. Идея? А?

Горбанюк слегка поежилась и улыбаться перестала.

— При коммунизме, может, так и станется, — сказала она, — но пока рановато. Думаю, что вы это сами со временем осознаете и поймете ошибочность и даже вредность ваших взглядов. Впрочем, все-таки надеюсь, что мы повидаемся…

— Я упрямый! — сказал он. — И время рабочее жалею.

— Это можно понимать как объявление войны?

— Пугаете?

— Нет, — спокойно сказала она, — и даже не шучу. Порядок есть порядок. Вы обязаны явиться ко мне и вообще являться ко мне, когда я это буду считать нужным.

— Ну, а я это все вовсе не считаю нужным, — ответил Устименко. — Так мы с вами и условимся. У вас свой порядок, а у меня свой.

— В нашей стране один порядок.

— Это с вашей точки зрения. А мне работать не мешайте, это я уже совсем серьезно вам говорю…

И, слегка кивнув Инне Матвеевне, как бы прощаясь с ней, он обернулся к главному терапевту Месьякову, который очень нервничал, слушая разговор Устименки с Горбанюк. У главного терапевта были какие-то свои желчные счеты с местным гомеопатом Внуковым, которого он желал засудить в тюрьму. У Владимира Афанасьевича засосало под ложечкой, и тут его выручил Золотухин и, посадив ужинать рядом с собой, быстро спросил:

— Ничего, что от супруги оторвал? Я бы побеседовать с вами хотел…

Гостей был полон стол: и обкомовские, и исполкомовские, и медицинские, и снабженческие. Еще не подняли первую рюмку, как адмирал заметил, что деда опять за столом нет.

— Что ж папаша-то? — спросил он у Ираиды.

Та, наклонившись над чисто выбритой, сильно загорелой, крепкой шеей адмирала, сказала негромко, что дед в последние годы малость одичал и за общий стол, да еще при гостях, выманить его нелегко. Адмирал сжал челюсти — Алевтина-Валентина припомнилась ему, — поднялся и непривычными еще коридорчиками в мгновение оказался на кухне. Как шилом, больно кольнуло ему в сердце зрелище этой одинокой, собачьей, неприкаянной старости: посасывает самокрутку среди грязной посуды, объедков, под равномерный стук подскакивающей на чайнике крышки, смотрит слепо в стенку старик Степанов — «корень всему степановскому роду», — почему?

Почти зло (он всегда злился, когда болела душа) адмирал рявкнул:

— Ты что, отец? Не знаешь, что гости тебя ждут?

Старик вздрогнул, обрадовался, поднимаясь, слегка поскользнулся калошами, в которые был обут, еще более обрадовался, заметив, что Павла слышит слова сына, заспешил:

— Да мне и здесь, Родион Мефодиевич, не дует, я и здесь вот дамой не обижен, для чего беспокойство?

Но все же и ботинки обул, и кителишко сменил, и бороденку расчесал, и эдак, заложив ладонь за борт кителя над средней пуговицей, слегка вскинув голову, — немного петухом, несколько более Бонапартом — вошел за сыном, который на пороге перепустил отца вперед, в шумную столовую, где никто не понимал, почему это не состоялся первый тост.

— Вот батя мой, — от двери, густым голосом представил Степанов. — Прошу любить и жаловать, Мефодий Елисеевич, здешней губернии старожил и землепашец. Многих войн солдат, не один раз ранен и контужен, специальность военная — артиллерист, вернее — род войск.

Дед еще задержал первую рюмку — пошел вокруг стола, суя всем руку и приговаривая с поклоном свое извечное:

— Стяпанов, Стяпанов, Стяпанов…

Протянул он руку и Владимиру Афанасьевичу, но вдруг оторопел, тонко воскликнул:

— Володечка! Приехал! Ай, ядрит твою…

— Ну-ну, батя, — посмеиваясь, прервал отца адмирал, — ты лучше молчком, а то словарь у тебя замусоренный…

Золотухин не без удовольствия поздоровался со стариком: ему все больше и больше нравилась эта часть семьи Евгения Родионовича, — и продолжил беседу с Устименкой:

— Так я слушаю вас, Владимир Афанасьевич.

Устименко помолчал. То, что он мог сказать, выслушав Золотухина, нелегко выговаривалось. Когда единственный сын — да еще такой, каким он, видимо, был, судя по словам отца, — болен этой болезнью в двадцать три года, — каково предсказание?

— Онкология — дело для меня далекое, — произнес он, не торопясь и глядя в настороженные, темные, глубокие глаза Золотухина. — Да и военно-полевая хирургия, сами понимаете, Зиновий Семенович, несколько отвлекла наши кадры от этой трудной проблемы. Но был у меня учитель, замечательный доктор, имя которого, кажется, здесь сейчас и произносить нельзя…