Я не верю судьбе - [42]

1978

Райские яблоки

Я когда-то умру — мы когда-то всегда умираем, —

Как бы так угадать, чтоб не сам — чтобы

   в спину ножом:

Убиенных щадят, отпевают и балуют раем, —

Не скажу про живых, а покойников мы бережем.

В грязь ударю лицом, завалюсь покрасúвее

   набок —

И ударит душа на ворованных клячах в галоп,

В дивных райских садах наберу бледно-розовых

   яблок…

Жаль, сады сторожат и стреляют без промаха

   в лоб.

Прискакали — гляжу — пред очами не райское

   что-то:

Неродящий пустырь и сплошное ничто —

   беспредел.

И среди ничего возвышались литые ворота,

И огромный этап — тысяч пять — на коленях

   сидел.

Как ржанет коренной! Я смирил его ласковым

   словом,

Да репьи из мочал еле выдрал и гриву заплел.

Седовласый старик слишком долго возился

   с засовом —

И кряхтел и ворчал, и не смог отворить — и ушел.

И измученный люд не издал ни единого стона,

Лишь на корточки вдруг с онемевших колен

   пересел.

Здесь малина, братва, — нас встречают малиновым

   звоном!

Все вернулось на круг, и распятый над кругом

   висел.

Всем нам блага подай, да и много ли требовал я

   благ?!

Мне — чтоб были друзья, да жена — чтобы пала

   на гроб, —

Ну а я уж для них наберу бледно-розовых

   яблок…

Жаль, сады сторожат и стреляют без промаха

   в лоб.

Я узнал старика по слезам на щеках его дряблых:

Это Петр Святой — он апостол, а я — остолоп.

Вот и кущи-сады, в коих прорва мороженых

   яблок…

Но сады сторожат — и убит я без промаха в лоб.

И погнал я коней прочь от мест этих гиблых

   и зяблых, —

Кони просят овсу, но и я закусил удила.

Вдоль обрыва с кнутом по-над пропастью пазуху

   яблок

Для тебя я везу: ты меня и из рая ждала!

1978

«Мне судьба — до последней черты, до креста…»

Мне судьба — до последней черты, до креста

Спорить до хрипоты (а за ней — немота),

Убеждать и доказывать с пеной у рта,

Что — не то это вовсе, не тот и не та!

Что — лабазники врут про ошибки Христа,

Что — пока еще в грунт не влежалась плита, —

Триста лет под татарами — жизнь еще та:

Маета трехсотлетняя и нищета.

Но под властью татар жил Иван Калита,

И уж был не один, кто один против ста.

<Пот> намерений добрых и бунтов тщета,

Пугачевщина, кровь и опять — нищета…

Пусть не враз, пусть сперва не поймут

   ни черта, —

Повторю даже в образе злого шута, —

Но не стóит предмет, да и тема не та, —

Суета всех сует — все равно суета.

Только чашу испить — не успеть на бегу,

Даже если разлить — все равно не смогу;

Или выплеснуть в наглую рожу врагу —

Не ломаюсь, не лгу — все равно не могу!

На вертящемся гладком и скользком кругу

Равновесье держу, изгибаюсь в дугу!

Что же с чашею делать?! Разбить — не могу!

Потерплю — и достойного подстерегу:

Передам — и не надо держаться в кругу

И в кромешную тьму, и в неясную згу, —

Другу передоверивши чашу, сбегу!

Смог ли он ее выпить — узнать не смогу.

Я с сошедшими с круга пасусь на лугу,

Я о чаше невыпитой здесь ни гугу —

Никому не скажу, при себе сберегу, —

А сказать — и затопчут меня на лугу.

Я до рвоты, ребята, за вас хлопочу!

Может, кто-то когда-то поставит свечу

Мне за голый мой нерв, на котором кричу,

И веселый манер, на котором шучу…

Даже если сулят золотую парчу

Или порчу грозят напустить — не хочу, —

На ослабленном нерве я не зазвучу —

Я уж свой подтяну, подновлю, подвинчу!

Лучше я загуляю, запью, заторчу,

Все, что ночью кропаю, — в чаду растопчу,

Лучше голову песне своей откручу, —

Но не буду скользить словно пыль по лучу!..

Если все-таки чашу испить мне судьба,

Если музыка с песней не слишком груба,

Если вдруг докажу, даже с пеной у рта, —

Я умру и скажу, что не все суета!

1978

Попытка самоубийства

Подшит крахмальный подворотничок

И наглухо застегнут китель серый —

И вот легли на спусковой крючок

Бескровные фаланги офицера.

Пора! Кто знает время сей поры?

Но вот она воистину близка:

О, как недолог жест от кобуры

До выбритого начисто виска!

   Движение закончилось, и сдуло

   С назначенной мишени волосок —

   С улыбкой Смерть уставилась из дула

   На аккуратно выбритый висок.

Виднелась сбоку поднятая бровь,

А рядом что-то билось и дрожало —

В виске еще не пущенная кровь

Пульсировала, то есть возражала.

И перед тем как ринуться посметь

От уха в мозг, наискосок к затылку, —

Вдруг загляделась пристальная Смерть

На жалкую взбесившуюся жилку…

   Промедлила она — и прогадала:

   Теперь обратно в кобуру ложись!

   Так Смерть впервые близко увидала

   С рожденья ненавидимую Жизнь.

<До 1978>

Памятник

Я при жизни был рослым и стройным,

Не боялся ни слова, ни пули

И в привычные рамки не лез, —

Но с тех пор, как считаюсь покойным,

Охромили меня и согнули,

К пьедесталу прибив ахиллес.

Не стряхнуть мне гранитного мяса

И не вытащить из постамента

Ахиллесову эту пяту,

И железные ребра каркаса

Мертво схвачены слоем цемента, —

Только судороги по хребту.

Я хвалился косою саженью —

   Нате смерьте! —

Я не знал, что подвергнусь суженью

   После смерти, —

Но в обычные рамки я всажен —

   Нá спор вбили,

А косую неровную сажень —

   Распрямили.

И с меня, когда взял я да умер,

Живо маску посмертную сняли

Расторопные члены семьи, —

И не знаю, кто их надоумил, —

Только с гипса вчистую стесали

Азиатские скулы мои.

Мне такое не мнилось, не снилось,

И считал я, что мне не грозило

Оказаться всех мертвых мертвей, —