– Место мое теперь здесь. Здесь жить стану.
– Нельзя, тетенька, так всерьез воспринимать реальность, – попыталась утешить ее Олька.
Тетка только посмотрела на нее мутными змеиными глазами и снова запела.
“Да, вот к чему ведет избыток серьезности”, – подумала Олька и пошла с кладбища. Место ее было не здесь.
“Надо где-то добыть шляпу, – размышляла она дорогой. – В ней я буду не я – другая. Теперь мысли из головы перестанут выветриваться.
Домой приду, шляпу сниму, мысли разложу на подоконнике. Нужные – возьму себе, негодные выкину в окно. Глядишь, потом в этой шляпе поселится добрый гном”. Олька так и не излечилась от детского восприятия мира. Быть женщиной она не хотела; матерью – не получилось. Она была baby, это ее бремя и благодать. Тяжело быть baby, когда ты насквозь одна.
Олька еще не знала, какую роль она в состоянии взвалить на свои плечи. Когда взвалишь, становится легче – потоки ее энергетики сами понесут тебя по жизни. Она не нашла языка, чтобы говорить с этим временем.
Олька поняла, что должна сама рассекретиться навстречу миру. “Может, тогда по мне скользнет предчувствие моей жизни? И тогда я, наконец, вспомню?”
Когда долго не бываешь в городе, теряешь его ритм. Интуиция не работает: опаздываешь на все автобусы, на все светофоры. Надо снова с ним сживаться. Этот город впускает в себя, как в магический круг,
– намертво. Нужно только настроиться на его волну, окунуться в его пену, попасть с ним в резонанс. Нужно покататься по городу на дребезжащем трамвае. Езда в нем – все равно что медитация. Пройтись по улочкам. Они заряжают странной энергией, сочащейся сквозь булыжную мостовую прямо из древности. О старинные дома взгляд удивленно спотыкается, как об буквы незнакомого языка, как об иероглиф.
“Стучи в себя, как в дверь, и откроется”.
Я зашла в сэконд. Там, кроме одежды, на стене почему-то висели тряпичные куклы.
Чьи-то родители прикупят своим деткам сэкондхендовское детство.
Ерунда какая-то. У детства, как у той рыбы, не должно быть второй свежести; первая, она же и последняя.
Они думают, что мы здесь уже ничего не можем, даже саморучно смастерить детство! Я подошла к куклам, будто бы разглядывая этих чучел. Потом резко схватила одну уродину за вялую, будто бы рыбью, ногу, дернула со стены и выскочила из этого загона. Понеслась по улице, а потом одумалась и остановилась. Чего мне бояться? Пусть они от меня бегут!
Ноги сами привели к Василию Петровичу. А к кому же еще?
– Здрасте, Василь Петрович! – села Олька на стул и шмякнула на стол перед отцом-директором ватную куклу. – Оформляйте меня в детдом кем хотите! Хоть воспиталкой, хоть библиотекаршей, хоть уборщицей! Все!
Василий Петрович молча смотрел на нее. Глаза его чуть улыбались, чуть теплели, чуть темнели. Не так ли глядит Бог, принимающий у себя очередного грешника? Да откуда мне знать, как смотрит Бог?
Лёнчик тоже вернулся. Его видели на улице в костюме и при галстуке.
Важный, наглый, уверенный. В путешествии он стер, наконец, то хорошее, что мешало ему зажить по-настоящему.
Честно говоря, я не хочу, чтобы они снова встретились.
г. Калининград
