Я медленно открыла эту дверь - [103]

Ничего из того, что было для нее нормой, я даже близко не могу воплотить в своей жизни. Ее интерес к другим людям. Ее открытую доброжелательность. Я считала, что она «подставляется». Помню, как она рассказывала новым ученикам на курсах, как ее мама во время эвакуации отстала от теплушки, и она ехала в вагоне, у дверей, ей было восемь лет, она была совершенно одна, и она плакала. А потом мама догнала теплушку. Я закипала. По мне, это было слишком сокровенно, это было для своих, а не для посторонних студентов, которые еще мало ли кто такие. Но для нее они уже и были свои.

Я халтурила, просматривая по диагонали ученические откровения. Она их скрупулезно разбирала. Потому что ей они были важны едва ли не больше, чем самим авторам. Потом у нее поднималось давление, и она лежала весь день, а всю ночь не спала. А я спала – и снисходительно думала «а вот не надо было». А было – надо. Большинство из нас свои лучшие работы написали при ней.

Она называла меня «детка». Наверняка не только меня. Но для меня это было высшей степенью признания. «Детка, вы пишете?» Господи, что я могу написать, если мне так доверяют? Кривобокие, моментами небездарные детки с огромным кредитом ее доверия – вот кто мы были. Как хочется, чтобы в тебя кто-нибудь еще так поверил. И так полюбил.

Я тихо раздражалась, когда она читала вслух стихи. Потому что это «романтика». Но она любила стихи – и читала их. Она просто не боялась любить то, что любит, как бы это ни называлось.

Мы с ней обе любили Англию, но она – чтобы съездить, а я – чтобы остаться. Это был вечный спор: «детка, но как же друзья?»

Она была красивая. Но она как будто не замечала и не думала об этом. Допускаю, что и не «как будто». Ничего особенного – густая седая челка, платья-балахоны, вдруг среди разговора молчание о чём-то, что нам не надо знать.

В последнее время она признавалась, что читает только мемуары и совсем не может воспринимать «худлит». Тогда было странно, а теперь, с возрастом, понимаю. Позади целая жизнь. Воображаемые миры – наивны, прожитые – родные, шум времени, где звучит и твой голос.

Сама она писала совершенно. Там не было ни одного слова лишнего. У нее не было потребности как-то специально «подать и расцветить» – жизнь была ценна сама по себе, и в ее воспоминаниях эта простая ценность вдруг вставала перед глазами как откровение. Не умею объяснить, надо прочитать хотя бы один абзац.

Когда она уже почти не видела и не слышала, она признавалась, что «поплакивает» из-за этого. Поплакивает! Случись такое со мной, я бы сочла это величайшей трагедией, рядом с которой чужие беды – тьфу. А в результате, когда мы созванивались или встречались, выходило так, что я жаловалась, а она – жалела.

Я в очередной раз расписываюсь в бессилии объяснить, кто она была. Думаю, что это невозможно. Когда мне приходится говорить о ней посторонним людям, я сбиваюсь на высокопарные глупости. Я только понимаю, что такие люди определяют твою жизнь. Когда ее хоронили и пришли последние могикане, я, наверное, в последний раз вдохнула этот чистый и разреженный воздух. Я сказала ей: еще напишу. Нет, не знаю.

Я не знаю, как это устроено и как это работало. Помню, что ей не понравилась «Оттепель», потому что там всё не так. Для меня этот сериал – признание в любви ее поколению, и моё признание тоже. Но если она сочла, что там – «не так», значит, мы их так и не поняли. Мы можем лишь тосковать по чему-то, что нам не дано постигнуть, а лишь подарено побыть рядом.

Илья Хржановский

Людмилу Владимировну Голубкину я знаю всю жизнь. Пишу в настоящем времени об ушедшем из жизни человеке, потому что она ушла из своей жизни, но не из моей. Ее присутствие в моей душе длится и проецируется на самые важные события и впечатления. Это присутствие влияет на решения, которые я принимаю, дает мне силы. На Людмилу Владимировну можно внутренне опираться, когда кажется, что нужно отступить или уступить изменчивой форме жизни и человеческих отношений. Принято говорить в таких случаях – камертон. Но на камертон не опереться, и мы соскальзываем, и звук камертона теряется в эхе и прочих вибрациях несущегося на нас многозвучия актуальной реальности. Я удерживаю в сознании души образ Людмилы Владимировны, и это помогает мне делать дело, которым я занят. Людмила Владимировна была первым человеком, который поверил, что я смогу быть режиссером. Она дала мне возможность опереться на ее веру и решиться на профессию и дело, которым живу уже долгие годы. А сколько еще таких же, как я, молодых людей благодаря ей впрыгнули в свои киносудьбы!

Тетя Мила – именно так я называл Людмилу Владимировну всё детство – была ближайшей подругой моей мамы, Марии Нейман. Поэтому тетя Мила всегда присутствовала в жизни нашей семьи. И в историях, которые рассказывала она сама (это был бы самый захватывающий курс истории советского кино), и в реальности, когда тетя Мила появлялась у нас на кухне. Как красиво она курила! Какой жест с сигаретой! Как внимательно она умела слушать и обстоятельно, и при этом никогда не скучно, рассказывать. Какие образы, какие характеры и герои советской культуры проходили, да так и остались перед моими внутренними глазами.