Я люблю время - [35]

Он явно бывал в этом кафе раньше. Мне показалось по первичному наблюдению, что и обстановка ему знакома, и девушки из персонала ему улыбались, как своему. Но они и мне так же точно улыбались… Впрочем, и я там бывал когда-то и не один раз, и по без рабочей группы. Занятно… Ладно, предоставим сомнениям отлеживаться в подсознании, а сами предадимся спортивному оздоровительному бегу. У меня часто так: думаю об одном, а подсознание роется совсем в других проблемах, и тут уж кто кого опередит в поиске верных решений…

– Баролон! Ролики.

Ну да, роликовые коньки надеваю, я же в Пустой Питер собрался, там свои порядки и правила, которые я вовсе не собираюсь нарушать, ибо этим миром весьма дорожу. Можно сказать, трясусь над ним, чтобы ничего нигде не повредить, не изменить в его законах и обычаях.

Ролики у меня высший класс, я за ними по всей виртуальной Европе и Америке… Долго искал… Равнинные, как я их для себя называю. Сами колесики крупные, маневренность в них – так себе, надо будет подправить, кстати, сказать об этом Баролону, но зато разгоняются – любо-дорого. На хороших, конечно, ногах и по хорошим дорогам.

Баролон почтительно помогает мне приладить рюкзак на спину, не тот, с которым я на работу хожу, а более объемистый и с двумя лямками, но тоже голубовато-серый, нетуго набитый. Термос с чаем, пара котлет без гарнира, именуемых в местном питерском общепите бифштексами рублеными, трубка от бинокля двадцатикратного, ракетница, сменная обувь… Ночи-то сейчас белые, зачем бы и ракетница, а все же никогда не забываю, беру с собой. Не для дела, просто из хулиганских побуждений, но мог бы и полезный прецедент случиться – подумай я заранее… Помню, однажды в марте, оказался я без ракетницы (само собой, что без ракетницы, мне до этого случая и в голову такая мысль не приходила!) в Удельнинском парке в два часа ночи. Дело, естественно, в Пустом Питере происходило и во времена, когда с электричеством в фонарях было весьма туго. Я проклял (понарошку, без магических последствий) все на свете в ту ночь, реально чуть не взбесился, култыхаясь из сугроба в сугроб, из лужи в лужу, из болота в болото, утеряв всякое представление о времени и местности. Снег – он, может, и белый был на фоне черных деревьев, да только и от него проку ни малейшего: новолуние, хоть глаза выколи, сугробам нечего преломлять и отражать, они только талую воду в себя сосут и становятся для пешехода препятствием не хуже глиняного грязевого болота; а звезды, понятное дело, свету дают еще меньше, чем деревья. И на звук не сориентироваться – тишина абсолютная, почти лунная, если не считать моих бранчливых выкриков. Но уж те-то, думаю, далеко разносились, может быть и до самого Купчино. Последний час я конкретно с собой боролся, унимал дичайшее желание решить все не умом и мускулами, а простым пожеланием выкорчевать все налысо к чертям собачьим! Выбраться-то я выбрался, и даже до рассвета успел, утешив тем самым самолюбие, но и напсиховался как самый простой смертный. Только что пена из ушей не шла. Потеха! Потом я специально, в самовоспитательных целях, восстановил маршрут моих ночных скитаний – ой, позорище: вместо того, чтобы неукоснительно пробиваться в любом, четко выбранном направлении, ориентируясь, хотя бы, по тем же звездам, я как пьяный возле фонаря топтался, хоровод с тенью водил, кренделя выписывал.

Ах, как хорош первый миг погружения в Пустой Питер! Он не столь безмятежно гедонистичен, как нырок в Вековековье, с его запахами, мухами, гомоном, и предвкушением-ощущением того, что попал в сказочный театр для простодушных, не так тревожен и мандражен, как появление в хищном и грозном Древнем Мире, не так романтичен и… Часы забыл, раззява. Что теперь – возвращаться? Возвращаться в начале пути – это, конечно, примета самого дурного свойства и я бы непременно вернулся – да не верю я в приметы. Хы'х, еще бы я – и верил!…

Обойдусь. С чем его сравнить, этот миг? Представьте себе июньское утро на северном полушарии, где-нибудь в районе Квебека, или Калуги, вдали от человеком сотворенного шума, всех этих механических тарантаек, телевизоров, полицейских сирен, детского визжания… Утро, уже рассвело, а солнце пока за горизонтом. И вот выходишь, такой, на крыльцо, подсознательно ожидая, что сейчас тебе будет жарко, как днем, потому что в комнатах жарко, либо что сейчас тебя продерет холодком утренним и ты, весь разморенный и вспотевший, будешь мелко дрожать, зубами постукивать, ежиться, словно презренный какой-нибудь… И что комары начнут садиться на тебя с удалыми привизгами и кусать, и питаться тобой. А ничего этого нет: легчайший ветерок подлетел и окатил тебя… свежестью, трепетными травяными и листочковыми шелестами, наивными запахами леса, воды и неба. И ты шлепаешь, босой, вниз, на землю, которая еще чуть влажная, но вовсе не холодная и не вязкая. Ну… туда-сюда, дань природе в ближайший куст и дальше, шажок да шажок, подальше от дома. Вся гармония природы нарушается только твоим сопением и пыхтением – в наглой попытке вобрать в себя все окрестные излишки кислорода – и… ничем больше не нарушается, потому что ты и сам начинаешь соображать и проникаться, и сливаться, и вести себя соответственно. И как же хреново бывает вдруг встретить в эти счастливейшие минуты какого-нибудь сельхозпролетария, громыхающего своей хлеборобной и иной техникой навстречу трудовым будням, или компанию юных шалопаев после ночной гулянки… Встретишь – и волшебство утра закончилось, и ты уже не богоравный философ, а простой плебейский обыватель, бурдюк с инстинктами и кишками. И тут уже и комары в подмогу прозе мысли, и навоз, и пыль по траве, и радиола в избе. Хотя сейчас радиол и не осталось никаких, но всегда что-то их с успехом заменяет.