Я люблю время - [23]

Надо бы смотаться в Пустой Питер, да посмотреть как и что, хотя бы мельком… Но – лень. Лень, и некоторые опасения, что я сразу что-либо такое ценное обнаружу и все в момент выясню… – и за что боролись, спрашивается? Нет уж, лучше я сегодня в коллективе побуду, поучаствую в построении вновь складывающихся отношений среди членов малой группы, общим количеством в три… человека. Да, человека, я же – человек в этом мире! И ничто человеческое, включая бурную страсть к банковским билетам крупного достоинства, собранным в одном месте… Двести тысяч долларов США – невялый куш! Неужто Игоревич и впрямь готов его нам отдать в случае успеха? Надо было не выхиляться, не выпендриваться перед самим собой, не изображать доверие к чужому слову чести, а просто заглянуть в его намерения на это счет… Ан погожу… Эй! Куда полез! Цыть! Дай сюда, здесь я сам вытру!… Ишь, Баромой выискался!… Такой сверхнетрадиционной эротики нам не нужно ни в одном из миров и времен… Это мой «ванный» джинн Баромой попытался протереть несравненные чресла мои. Обойдусь.

У меня и кухонный джинн есть, Бергамот, но я его очень редко по имени зову, разве чтобы лишнюю соль из блюда выбрал и перец, если вдруг пересолю или переперчу, или пригар, а так я все сам готовлю, даже тарелки за собой мою сам, а он помогает мне безымянно… Порою мне глючится-кажется, что нельзя так обращаться с домашними и я наоборот, по делу и от безделья начинаю выкликивать их имена. Довольно часто, раз в неделю где-то, чтобы не забывать людские правила, я даже полы в кухне мою, и в прихожей, и в комнате. Будь у меня родители – как они были бы довольны моим трудолюбием!… Остальные шесть дней в неделю влажной уборкой и прочим все-таки занимается джинновая челядь, ибо любой ориентализм не должен перерастать в безумие.

Какао я покупаю самое обыкновенное, в том смысле, что не Бергамоту велю слетать за сырьем в Бразилию, а собственными ножками топ-топ в универсам и там выбираю, в последнее время – один и тот же сорт, качества которого я оценил сугубо эмпирическим путем, то есть – простейшим перебором. Молоко также подобрано из обыденнейших магазинных сортов, но с жирностью обязательно одной и той же: два с половиной процента. Бергамот подает мне ингредиенты, выверенные до сотых долей миллиграмма, а я с умным видом насыпаю все это, кипячу, помешиваю, заливаю в любимую светло-коричневую кружку без рисунка, и опять помешиваю, чтобы не образовалась ненавистная мне пенка. В подавляющем большинстве случаев получается все правильно, если же нет – пенка достается несчастному Бергамоту: он обязан съесть ее на моих глазах, в наказание за неправильное ассистирование – ведь я же не могу быть виноват! Кружка непременно должна быть подогретой, иначе быстро остывает – и это уже будет не какао. Старенький диван-раскладушка ждет меня, собранный по-дневному, потому что и он часть необходимого ритуала, но он особенно не обольщается предстоящей близостью: первый глоток я делаю как положено, сидя, чинно, медленно подводя руку с наполненной чашкой ко рту… Какао в меру густое, в меру сладкое и очень горячее, именно так, как я люблю. Рукам – и то горячо, но я ловкий и опытный малый: между пальцами и кружкой у меня обшлаг рубашки, а какао я втягиваю, почти не прикасаясь губами к фарфору. Получается безопасно, хотя и шумно. А что мне шум? Джинны не ропщут, а больше никто не слышит моего пылесосного шипения. Какао что надо удалось! И попробовал бы Бергамот ошибиться в пропорциях… Но он увы, никогда не ошибается. И все, дорогие граждане, и кончился праздник! После первого глотка мои моторы не выдерживают бездействия и я, вместо того, чтобы сосредоточиться на каждом ритуальном миге, отвлекаюсь на какую-нибудь пустячную мысль, на почесывание, на зевок, на никчемушнее глазение по сторонам, вскакиваю с дивана и… Подхожу, например, к окну, и как последний деревенский зевака начинаю пялиться на свое средневековое Вековековье, которое чаще всего остального служит мне живым пейзажем…

– Бельведор, звук! Ой, потише! – Какой резкий голос у этого бродячего музыканта! Под мышкой у него емкость – бычий пузырь, туго надутый воздухом, в руках нечто вроде банджо – также бычий пузырь, натянутый на деревянный обод, подобно барабану, и семь параллельных струн из конского волоса вдоль оси овального обода, над плоской кожаной поверхностью их удерживают специальные колки. Тот пузырь, что под мышкой – музыкальный инструмент совсем иного свойства: он духовой, потому что к нему дудка подсоединена, по сути – это почти то же самое, что земная волынка, воздух из пузыря выдавливается сквозь дудку, та визжит, банджо дребезжит, музыкант воет. Горланит в одиночку, что является признаком зрелости и мастерства, а также устойчивой популярности. В Вековековье очень любят бродячих менестрелей, сбегаются слушать аж из соседних деревень, или кварталов, когда концерт проходит в городе, и слушатели, почти всегда благодарные и нетребовательные, даже если на деньги пожмотничают – то уж вдоволь накормят и напоят обязательно допьяна. Вот так и спиваются менестрели, не успев как следует, во всей красе, до филармонических высот, развернуть свое мастерство… Я много лет крепился, отворачивался, пренебрегал… А потом вслушался – есть, есть что-то в этих варварских песнопениях, в их фальшивых гармониях и голосах невпопад! Но сейчас мне его песня не в радость. О чем он там поет? Конечно же о любви! «Голубка клюнула его прямо в сердце, но он готов терпеть любую боль, лишь бы она не улетала прочь от него и ворковала нежно…» Какая еще любовь, когда ему хорошо так за тридцать? – он весь в жирных складках и склеротических прожилках. Но люди слушают. Судя по шмурыганиям, кто-то и плачет… Бьюсь об заклад, что плачут толстые тетехи, с внуками на руках, вспоминают вчерашнюю весну своего организма, сиречь – юность, выдуманные страсти, способности и возможности. Лень проверять, все равно я прав. Настоящая жизнь бывает только в кино, да в Вековековье прогресс все никак не дойдет до этого рубежа и слушатели вынуждены довольствоваться ее бледными ошметками, тем, что им поют и рассказывают бродячие музыканты и сказочники.