Я, которой не было - [57]

Мэри отпивает вина, сперва кивает, потом качает головой.

— И да, и нет?

Мэри кивает. Сиссела испускает вздох.

— Ха, логично. Вполне в его духе.

Она тянется за газетами. Сегодняшние, вечерние. Их кто-то читал, обе разложены разворотом кверху. На одном лицо Мэри венчает собой четыре колонки, на другом — пять. В «Экспрессен» оно более осунувшееся, чем в «Афтонбладет». Поперек лица Сверкера — черный прямоугольник. Это клеймо, знак позора, наложенный по приговору СМИ. «Гусь». Клиент проститутки. Законный супруг министра.

Мы шли, держась за руки, по коридорам в отделение интенсивной терапии, но к папе в палату нас не пустили. Разрешили только посмотреть на него в стеклянное окошечко. Странным образом казалось, что он пострадал больше мамы, лицо все изрезано, он был подключен к дыхательному аппарату, капельнице и какому-то серому непонятному прибору. Его левая рука дрожала. Я прижалась лбом к стеклу, Сверкер положил руку мне на плечи. Мы стояли не шевелясь, не шевельнулись даже, когда к нам подошел молодой врач. И обернулись, только когда он кашлянул несколько раз. Он отводил глаза, не выдерживая моего взгляда.

— Мне очень жаль, — сказал он, — но прогноз неутешительный.

Поздно ночью мы шли назад к машине. На плече у меня была мамина сумка, в охапке — ее одежда. Сумка была тяжелая, черная, старомодная, пальто — новое, темно-синей шерсти, я его раньше не видела, платье — вечернее, репсовое, цвета перванш, которое было у нее уже лет пятнадцать. Может, последнее репсовое платье в Швеции. Скорее всего. Кучу одежды я свалила на заднем сиденье, а сама села спереди. Сверкер, повернув голову, смотрел через плечо, пока выезжал задним ходом. Я щурилась, в голове стучало.

На кухне горел свет, я сразу заметила, как только мы подъехали. Лампа светилась так ярко, словно была единственной зажженной лампой во всем Несшё. Меня это удивило. Папа всегда дотошно следил, чтобы все, уходя из комнаты, выключали свет. Электричество денег стоит, если кто не знает.

В остальном все выглядело так же, как в период маминых обострений. Куча посуды в раковине, переполненная пепельница на кухонном столе, толстый слой пыли на полу и мебели, полузасохшие цветы на окнах. Я поняла, что стыжусь, увидев себя со стороны — как бросаюсь на кухню тушить свет, а потом встаю у кухонной двери, заложив руки за спину — в услужливой позе официантки.

— Поесть не хочешь?

Сверкер мотнул головой. Под глазами у него легли морщинки.

— Устал?

Он чуть вздохнул.

— Да. А ты — нет?

— Можешь лечь в моей комнате.

Он улыбнулся, в глазах блеснуло ожидание. Сверкер. Вечно тот же.

— А ты?

Впервые в жизни я сказала «нет». Но в косвенной форме.

— Я все равно не засну.

Я первая пошла вверх по лестнице, перескочила через последние ступеньки и бросилась вперед, чтобы прикрыть дверь в спальню. Там был полнейший хаос, покрывала и простыни валялись на полу, перевернутый стул у окна, дверца маминого шкафа нараспашку. Дверь в мою комнату была закрыта, я открыла ее осторожно, вдруг испугавшись того, что там увижу.

Все ящики были вытащены из комода и стояли на полу, их содержимое валялось на ковре. Оно было небогато. Ночная рубашка в цветочек, из которой я выросла еще в четырнадцать лет. Свитер с заштопанным локтем. Розовая пластмассовая щетка для волос. Самодельные бусы, которые я когда-то смастерила себе в приюте. Я подняла глаза. Тумбочки письменного стола были открыты — но не пусты. Мой красный пенал на месте. И закладки. И старые масляные мелки в коробке с пестрой крышкой.

Сверкер шагнул в комнату. Вид у него был обескураженный.

— Что — ограбление?

В ту ночь я в последний раз убиралась в доме моих родителей. Тихо-тихо мыла посуду под тонкой струйкой горячей воды, подметала пол, вытирала пыль, застилала постели. Избегая резких движений, плотно закрыла шкаф в спальне, беззвучно подняла перевернутый стул и поставила на место. Когда уже светало, я спустилась вниз и открыла все окна, а потом стащила с себя платье и стояла голая посреди гостиной, чтобы прежняя жизнь выветрилась из каждой поры моего тела.

Потом тихо поднялась в ванную и долго терла все тело махровой рукавицей, потом почистила зубы и прополоскала горло, потом медленно расчесалась, мазнула духами за ухом, прокралась на цыпочках через переднюю — и вошла к Сверкеру. Он что-то пробормотал, когда я залезла к нему, — не разобрала что. И в ответ положила руку ему на грудь. Она показалась мне новой, незнакомой. Пять лет назад у него не было волос на груди, а теперь мои пальцы проходили сквозь плотные черные завитки. Я прижалась ближе к нему, просунула ногу между его ног и закрыла глаза. Он был горячий.

Он проснулся тут же. Сперва ничего не говорил, лежал и дышал. Я лежала рядом и тоже не шевелилась. Ждала. Готовилась. И наконец это случилось: он провел рукой по моим волосам, потом склонился и поцеловал меня в лоб.

— Я ведь люблю тебя, МэриМари, — сказал он. — Ты же знаешь? Ты же знаешь, что я люблю — тебя?

Я моргаю в темноте, на мгновение растерявшись. Где я? Чья рука лежит у меня на груди?

А потом вспоминаю. В номере «Шератона» в Стокгольме. С незнакомым мужчиной без имени, возраста и национальности.