Я — из контрразведки - [54]

— Борис Михайлович, — сказал он наконец, — об этом, друг, надо заранее предупреждать.

Хозяин конспиративной квартиры Борис Михайлович Акодис только хмыкнул:

— Вот в следующий раз я, имея нынешний опыт, все буду говорить заранее. Я, между прочим, недоучившийся художник и плохой коммерсант, а всем этим подпольным делам я не учился сроду. Так что вы от меня хотите?

Зотов ничего от него не хотел. В конце концов, отбирая новых людей в штаб, он должен был их всесторонне проверить, он, а не Борис Михайлович, и спрос поэтому не с него. Теперь же нужно было искать выход. Подсказал его Борис Михайлович:

— Пришел в Севастополь человек, о котором вы меня предупреждали?

— Пришел, — кивнул Зотов. — Я видел его около гостиницы «Кист».

— Он служит в контрразведке? Как вы и надеялись?

Зотов подумал было, что излишне распустил язык. Акодису совсем не полагалось знать, где и кем служит Марин, но что сделано, того не вернешь:

— Служит, — кивнул Зотов.

— Пусть попытается что–нибудь сделать, — сказал Акодис, — если еще не поздно.

На следующий день была среда. Марин облачился в новенькую офицерскую форму, только что доставленную со склада, посмотрел в зеркало. Перед ним стоял немолодой уже, но отчаянно бравый подполковник с усталым лицом завсегдатая ночных кабаре. Марин спустился в ресторан и заказал обед. В ожидании, пока официант принесет водку и закуску, он рассеянно слушал музыку: оркестр исполнял какое–то душераздирающее танго. Потом оркестр смолк, и на эстраду вышла певица.

— Исполнительница старинных народных песен и романсов, чудом спасшаяся из большевистского ада, всеми нами горячо любимая Надежда Васильевна Плевицкая, — под гром аплодисментов объявил конферансье.

Марин никогда ее раньше не видел и не слышал. Как–то не пришлось. Она была «звездой» дореволюционной эстрады, чуть–чуть со скандальным оттенком — слишком уж полярно расходились мнения о ней в прессе «правой», бульварной, и прессе демократической. Она была смелая женщина, не раз певала императорской семье и сановникам «Когда на Сибири займется заря» и другие весьма сомнительные песни низов.

Все это Марин знал из газет, да вот видел и слышал певицу впервые. Было ей далеко за тридцать. Она излишне располнела и слегка обрюзгла, но была все еще очень красива. Поклонившись рукоплещущим офицерам, она запела под аккомпанемент двух гитар: «Замело тебя снегом, Россия, закружило холодной пургой, и печальные ветры степные панихиды поют над тобой». Рыдали гитары, в лице Плевицкой вдруг явственно проступило совсем не наигранное отчаяние и отрешенность. Марин оглянулся. Многие в зале плакали, не скрывая слез. Эта черноволосая, черноглазая, с широкими скулами и едва заметно вывернутыми ноздрями, эта в общем не очень–то и русская внешне женщина, скорее полутатарка, в пении была такая щемяще российская, такая национально–самобытная, что Марин, никогда не страдавший ни русофильством, ни квасным патриотизмом, вдруг ощутил себя до мозга костей русским… Странно было ему, большевику, здесь, в ресторане, среди пьяных белогвардейцев даже думать об этом, а он думал — с болью, страданием, с томительным предчувствием грядущей печали… Так она пела, Плевицкая, так покоряла всех, кто слышал ее.

К столику подошел подпоручик, щегольски затянутый в новенькие скрипящие ремни.

— Господин подполковник, не возражаете?

Марин поднял глаза и чуть не поперхнулся. Перед ним стоял Зотов с удивительно противным, каким–то лакейским выражением на довольно красивом лице.

«Этого еще недоставало, — с раздражением подумал Марин. — Мало мне было тех, на фронте. Там «сказывают», а здесь…» — он вяло махнул рукой.

— Валяйте, поручик… — Дождался, пока Зотов не слишком ловко сел, и добавил: — Я вот вас не «под», а поручиком назвал. И вы меня извольте тоже без этого «под», ясно?

— Так точно, — сверкнул белыми зубами Зотов. — Всего сразу не усвоишь, господин полковник. Я военного призыва, не кадровый, — объяснил он на всякий случай. — Да и нужда велика: в портовом заводе взяли двоих: одного фамилия Гаркун, запомнили? Их сегодня будут судить и, наверное, приговорят к расстрелу. Только выходит неувязка…

— Короче и яснее, — приказал Марин. — Вы исходите потоком слов.

— Виноват, — снова улыбнулся Зотов. — Имеем сведения: из суда их возьмут к вам, в «Кист», пытать. Гаркун не выдержит. Придумайте что–нибудь. Встретиться можем в любое время на Таможенной, 21, магазин художественных принадлежностей. Хозяин — наш человек — Борис Михайлович.

— Сделаю, что смогу, — сказал Марин. — Передайте в Москву: доверия ко мне нет, вероятны проверки, пусть подумают, как доставить сюда известную им книгу. — Марин сузил глаза, хмуро покачал головой. — Сюда больше не приходите, вас может опознать Лохвицкая.

— Исключено, — уверенно произнес Зотов. — С усами, в этой форме… Меня свои, знакомые, вблизи не узнают.

Зотов встал:

— Приятно было побеседовать с вами, полковник. — Он четко повернулся налево кругом и зашагал к выходу.

Навстречу ему шла Лохвицкая. Она скользнула по нему равнодушным взглядом и подошла к Марину:

— Вы уже заказали?

— Да. — Марин встал и пододвинул ей стул. — Я сейчас позову официанта, и мы…