Я — из контрразведки - [48]

А в коридор по–прежнему никто не выходил, и тогда Марин понял, что все его рассуждения — это не более чем слабая попытка победить самого себя, причем победить совершенно не в равном споре. Ведь тот Марин, что отвечал, был явно прав, а тот, что приводил доводы, тот просто зря терял время. Марин решил спасти ребят: ценой собственной жизни? Возможно! Ценой невыполненного задания? Он шел и на это, хотя в глубине души рассчитывал, что ему повезет, что–то подсказывало ему: на этот раз осечки не будет. А если?.. Он торопливо, словно школьник, застигнутый на месте преступления, отдернул пальцы от ручки дверей и тут же решительно и бесповоротно вцепился в эту ручку, нажал, но она не поддалась. Марин достал ключи, выбрал, вставил в замок. Пока ключ с хрустом проворачивался, выгоняя ригель замка из гнезда, Марин еще успел вспомнить, как однажды после ареста Сиднея Рейли Менжинский сказал: «Профессионал высочайшего класса, а проиграл. Причин тысячи, но главная — одна. И до тех пор, пока в этом главном мы будем отличаться от них, мы будем выигрывать. Главное — категорический императив! Мы нравственны». Дверь бесшумно отошла в сторону. Красноармейцы перестали разговаривать и ошеломленно уставились на Марина. Вероятно, они ожидали увидеть кого угодно, только не его.

— Двери я оставлю открытыми и уйду, — сказал Марин. — Конвой перепился и спит. Если пройдете, обо мне нигде и никому ни слова! Ни вашим, ни нашим, запомните!

Все трое не сводили с него испуганных глаз.

— Вы в форме, — продолжал Марин. — Только как можно меньше открывайте рот. Руки! — приказал он, доставая нож. Он перерезал веревки на их запястьях и тщательно собрал обрезки. — Прощайте! — задвинул дверь и направился в конец коридора, в уборную. Там он бросил обрезки в унитаз, спустил воду, а потом, сунув два пальца в рот, вызвал у себя обильную рвоту. Через минуту он появился в салоне с мокрыми лацканами пальто, бледный, с трудом сдерживая икоту.

— А мы вас, голубчик, потеряли, — заплетающимся языком произнес Слащев. — Я вот капитана за вами посылал, а он… идет, а ноги его не идут. Видите? — Адъютант сидел на полу и по очереди поднимал свои ноги. Они со стуком падали.

— Аптечки нет? — спросил Марин. — Я, по–моему, отравился.

Зинаида Павловна налила из графина воды, протянула ему стакан.

— Выпейте, это консервы, меня тоже тошнит.

— Союзнички, — пробормотал Слащев. — Кормят дерьмом, обдирают и обманывают. — Мерзав–цы! — Голова его стукнулась об стол. Он захрапел.

Поезд прибыл в Симферополь утром и снова остановился на запасных путях. Марин выглянул в окно и увидел большой, уже изрядно потрепанный лимузин. Это была «Испано–Сюиза» Слащева. За рулем дремал солдат–шофер в больших очках–консервах и кожаной фуражке. В купе вошел адъютант. У него было совершенно непроницаемое выражение лица. Он странно посмотрел на Марина и сказал ровным невыразительным голосом:

— Его превосходительство ждет вас, господин Крупенский.

— Где дама? — спросил Марин, и адъютант ответил все тем же безразличным голосом:

— В салоне у генерала.

— Что–нибудь произошло? — Марин понял, что побег красноармейцев, по всей вероятности, обнаружен только что.

— Да. — Видимо, адъютант не счел нужным скрывать и продолжал тем же бесстрастным голосом: — Большевики, захваченные вчера, бежали.

— Ведется преследование?

— Нет.

— Но почему? — искренне удивился Марин.

— Вы всё узнаете. Прошу. — Адъютант распахнул двери купе и пропустил Марина вперед. Лохвицкая и в самом деле уже была у Слащева. Она сидела около окна, положив ногу на ногу, и курила. Марин заметил, что она с трудом скрывает раздражение и волнение.

— Ваше превосходительство… — поклонился Марин. — Мадам…

— Владимир Александрович, — сказал Слащев тихо, — пленные бежали. — Слащев был бледен, говорил с трудом, но глаза у него были осмысленные.

— Я знаю, — сказал Марин. — Я удивлен, что вы не приказали преследовать.

— А зачем? — спросил Слащев. — Население здесь враждебно нам. Они укроются у местных жителей, а ночью перейдут линию фронта, если фронт сам не придет к ним, как пришел к вам… — помолчав, прибавил Слащев. — Какой же толк в преследовании?

— Прикажете написать рапорт? — осведомился Марин.

— Прикажу забыть, — все так же тихо сказал Слащев.

— О чем? — Марин сразу все понял, но изумление его было настолько велико, что он решил выиграть время для размышления этим своим бессмысленным «о чем».

— О том, что пленные вообще были, — уточнил Слащев. — Начнется проверка, пострадают мои люди, да и вы, как мне помнится, долго отсутствовали. Вас, кажется, рвало?

Марин хотел ответить резко и сразу, что называется, взять быка за рога, мол, что, подозреваете? А я чист и мне безразлично. Но Лохвицкая опередила его:

— Я думаю, генерал прав. Не стоит поднимать шум. Мы все выглядим далеко не лучшим образом: и вы, и я, и… — она посмотрела на Слащева в упор, — вы тоже, ваше превосходительство.

— Но… ваш адъютант, — сдался Марин. — Юнкера?

— Адъютант сделает так, как я ему прикажу, — уверенно заявил Слащев. — Он уже переговорил с конвоем.

— А Стелобат?

— Он умер, — спокойно сказал Слащев.

Как ни владел собой Марин, удержаться не сумел — провел рукой по вдруг вспотевшему лбу, пробормотал: