Я — из контрразведки - [34]

— Ничего себе, — протянул Марин. — А как?

— Я поговорю с ребятами, придумаем что–нибудь.

— Фамилия Лохвицкая вам ни о чем не говорит?

— Ну как же, любовница Рюна.

— То есть?

— Он к ней в камеру три раза на дню шастает. Как идет, удаляет всех часовых из коридоров. Правда, у нее с ним теперь нелады.

— Что именно?

— Да знаете, как другой раз бывает? Повздорили, она ему по морде дала. Смачно! Я в глазок лично видел. Обычно он глазок бумажкой залепляет, а тут, видать, заволновался, забыл. Я и подсмотрел. Красивая баба, даже жаль ее по–человечески.

— В чем ее обвиняют?

— Спекулянтка. Да дело не в этом. Коль она Рюна шандарахнула, он ее шлепнет. Месяца два назад он познакомился в ресторане с одной врачихой зубной, ну, слово за слово — пошла любовь, потом смотрим, врачиха та — в камере и обвиняется в связях с зелеными. А тут как–то прихожу на дежурство — готово дело… Приказала долго жить.

— Умерла?

— К стенке, — поднял глаза Зотов. — Шлепнул ее Терпигорев. Кстати, сложный этот гад, товарищ Марин. Вы его опасайтесь.

— А Рюн? Не сложный?

— А вы сейчас с ним познакомитесь. — Зотов вытащил из кармана часы. — Я ведь за вами пришел. Будьте осторожны. Не понравитесь — он всадит вам пулю прямо на месте, имейте в виду.

Рюн сидел за огромным письменным столом в глубине кабинета, спиной к окну. Это был простой и точно рассчитанный прием: входящий видел только силуэт, зато сам был освещен с ног до головы. Марин, когда вошел, увидел все поэтапно: сначала кабинет, очень большой, с высоким лепным потолком и старинной люстрой в стиле ампир, под ногами пушистый и не очень затертый ковер, настоящий «хоросан», правда, поздний, как легко определил Марин. Видно было, что товарищ начальник не пренебрегает уютом. Справа у стены было нечто вроде уголка отдыха: три дивана «Бедермейер», на торцах двух боковых высокие колонки с китайскими вазами из зеленоватого фарфора «селадон», над средним, замыкающим диваном — портрет вельможи в костюме XVIII века; кактусы в горшках, пальма. Потом Марин обратил внимание на владельца кабинета: Рюн был миниатюрный мужчина с усиками и тщательно расчесанным пробором. Не будь на нем сложной системы ремней, его легко можно было бы принять за официанта какого–нибудь солидного ресторана. Он, не мигая, смотрел на Марина и выстукивал по краю стола какой–то марш.

— Здравствуйте, — наклонил голову Марин. — Что вам угодно?

— Садитесь, — сдержанно улыбнулся Рюн. — Приятно иметь дело с интеллигентным человеком.

— Я — офицер, — заметил Марин.

— А для меня интеллигентность — не социальная принадлежность, — сказал Рюн, — а состояние души. Я хочу построить нашу беседу на абсолютно реальной основе. — Он взял со стола колокольчик и позвонил.

Вошел Терпигорев, под мышкой он держал сверток.

— Докладывайте, — приказал Рюн.

Терпигорев неторопливо развернул сверток и тщательно сложил упаковочную бумагу вчетверо, потом сделал шаг в сторону, и Марин увидел три офицерские гимнастерки.

— Это Жабов, — комендант стряхнул гимнастерку. — Расстрелян. Это Гвоздев — тоже расстрелян. Это Якин — туда же…

— Желаете убедиться? — Рюн повернулся к Марину.

— В чем?

— Да вот… в каждой гимнастерке — дырка, кровь.

— Я верю вам на слово, — улыбнулся Марин.

— Свободны, — кивнул Рюн Терпигореву. И тот, четко повернувшись налево кругом, вышел из кабинета. Гимнастерки расстрелянных офицеров остались на столе.

— Как видите, я не шучу, — сказал Рюн и, помедля, добавил: — Владимир Александрович, мы с вами по разную сторону баррикад, но я не напрасно упомянул слово «интеллигент». По какую бы сторону друг от друга ни находились интеллигентные люди, они всегда договорятся. Ведь они говорят на языке Гёте и Гегеля.

— А народ, которым вы руководите, он на каком языке говорит? — спросил Марин.

— На матерном в основном, — улыбнулся Рюн. — Вы шли на связь к Врангелю?

«Он знает о шелковке, — сообразил Марин. — Значит, я ошибся, значит, агент в камере был. Кто? Жабов? Якин? Гвоздев? Сработано тонко. Не знаю, кто из них…»

— Это вопрос или утверждение? — улыбнулся Марин.

— У вас в рукаве и ответ на мой вопрос и подтверждение моего утверждения. Смотрите сюда, — Рюн вышел из–за стола, подошел к дивану и отодвинул портрет. За ним оказалась дверка сейфа, Рюн открыл сейф и, перебрав несколько папок, вернулся к столу. — Вот я беру ручку с пером, макаю перо в чернила и пишу на обложке: «Расстрелять». И подписываю — Рюн. Вопросы есть?

— Что это за папка?

— Ваше «дело».

— А почему вы не поставили сегодняшнее число?

— Блестяще, — обрадовался Рюн. — Мы договоримся, я это сразу понял. Если вы согласитесь на мое предложение, числа вообще не будет, а если нет… Догадываетесь?

— Вы его поставите в тот день, когда меня расстреляют, — сказал Марин.

— Умница, — одобрил Рюн. — Вы должны меня понять. Слушайте, — он вышел из–за стола и снова подошел к дивану. Сел, жестом пригласил Марина сесть напротив, потом продолжал: — Революция номер три, Октябрьская, как ее называют, была совершенно бескровной: пять–шесть убитых с обеих сторон, это же не разговор, но бескровная революция переросла в величайшее сражение: тысячи, сотни тысяч убитых, миллионы изгнанников, гражданская война… В ней нет победителей, нет побежденных. Кто–то должен исчезнуть. Мы считаем — белые, они имеют в виду нас. А вы как думаете?