Я ищу детство - [4]

Падение Николая Крысина с балкона на свадьбе у Лёньки Частухина было истолковано на Преображенке как дурное предзнаменование. Но ещё больше пересудов вызвал тот факт, что обе свадьбы в семье Сигалаевых произошли без перерыва. Чем объяснялось это? Почему проявила такую настойчивость Зина Сигалаева? На Преображенке многие склонны были думать, что между Зиной и Лёнькой был преждевременный грех и должно было нечто родиться — вот, мол, и не терпелось, как говорится, «покрыть» бумажкой из загса рождение ребёнка. Но у Зины и Лёньки ни тогда, ни потом никто не родился, и вообще детей никогда не было. Так что первые объяснения той быстроты, с которой произошла их свадьба, сразу же вслед за свадьбой старшей сестры, оказались слишком простыми.

Причины торопливости Зины и Лёньки Частухина были непонятны и мне самому, хотя нельзя сказать, что именно тогда, до войны, меня этот вопрос занимал слишком сильно. Скажу даже больше — тогда я вообще не думал об этом, не тот был возраст. Просто запомнились шумные, живописные сигалаевские свадьбы — две свадьбы подряд в одной семье, согласитесь, событие необычное, запоминающееся.

Ясность в понимании этой двойной свадьбы пришла ко мне гораздо позднее, много лет спустя после смерти Кольки-модельера, когда многое уже было прожито, пережито и понято в своей собственной жизни, когда многое переменилось в окружающем нас мире вообще, и, сопоставляя впечатления своего детства и размышления зрелости, день нынешний и день минувший, я начал по-иному осмысливать впечатления детства, и кое-что из них предстало передо мной совсем в ином свете, чем раньше.

А тогда, до войны, я просто невольно накапливал наблюдения над жизнью семьи Сигалаевых, как близкий их сосед и как мальчик, в котором в силу свойств определённого возраста красивые сигалаевские девчонки всегда возбуждали естественный и неотрывный интерес.

И была ещё одна причина, ставшая мне понятной тоже только в теперешнем моём возрасте, по которой семейство Кости и Клавы Сигалаевых постоянно привлекало моё внимание.

Я был единственным ребёнком в своей семье. За несколько лет до моего рождения у моих родителей появился на свет сынишка, мой старший брат. Но его не уберегли от опасной болезни. В годовалом возрасте он умер, и поэтому, когда родился я, мама не захотела больше иметь детей, боясь, что если и с ним что-нибудь случится, то это будет слишком сильной душевной травмой для меня. Поэтому всё внимание и все заботы родителей были сосредоточены на мне одном — может быть, даже излишне сосредоточены, чем это требуется в детстве для одного человека, хотя кто имеет право упрекать своих родителей за «лишнее» тепло и ласку в детстве, кто рискнёт назвать ненужным это тепло и ласку именно в этом возрасте?

И вот, росший без родных братьев и сестёр, я был лишён в детстве возможностей делиться откровениями своего возраста с равными мне по детскому мироощущению и родными по крови существами.

Мне кажется, что это очень важно — иметь в начале жизни в лице родного брата или сестры как бы своего духовного и единокровного сверстника, как бы сердечного поверенного в открытии первых тайн мира, с которым можно делиться наивным, но сокровенным, не опасаясь — как это бывает иногда в отношениях просто с товарищами, — что эти сокровенные тайны из-за изменившихся отношений с товарищем или другом станут всеобщим достоянием. Ведь главная формула отношений с братом или сестрой не изменяется ни при каких обстоятельствах — брат всегда остаётся братом брату, а сестра — всегда сестрою сестре. И это, наверное, особенно ценится в детстве. И поэтому папы и мамы, сознательно идущие на то, чтобы повторить себя всего лишь в одном экземпляре, невольно, хотят они этого или не хотят (и никто их не упрекает за это), создают для своего ребёнка особые условия, в которых он опрокидывает вовнутрь самого себя все свои первые наблюдения над окружающим его миром, в которых он делает самого себя своим единственным и молчаливым собеседником в своих открытиях тайн этого мира. Хорошо это или плохо — не знаю.

Так вот, в своих первых детских настроениях и состояниях я был постоянно замкнут только на самом себе. И от этого очень рано, как мне сейчас вспоминается, начал наивно анализировать окружающую меня жизнь и делать, вероятно, весьма сомнительные выводы о её положительных и отрицательных сторонах, считая все эти выводы абсолютно правильными для себя. Ведь никто же не подвергал эти выводы сомнениям — ни братья, ни сёстры.

И я очень завидовал тогда сигалаевским девчонкам. Мне казалось, что они живут какой-то иной, особой, во многом отличной от моей жизнью. Я постоянно задавал самому себе один и тот же вопрос: почему они, сёстры Сигалаевы, всегда шумны, веселы, подвижны, а я всегда сижу в своей комнате с книгами, коллекциями марок, с деталями своего деревянного детского конструктора? Почему их, сигалаевских девчонок, так много, а я один? Почему им никогда не скучно, а, наоборот, всегда хлопотливо и дружно, а я всё сижу один и перебираю марки с изображением далёких и почти нереальных тропических стран или строю из своего деревянного конструктора какие-то фантастические дворцы и замки с причудливыми колоннадами, арками и башнями?