Я иду искать - [14]

— Время ветчины! — запели мы хором. Машина чуть шатнулась, бок царапнули ветки.

— Ого! — крикнул Тиг, всё ещё смеясь. Я тут же выровняла машину, замедлила ход. Последние полмили я украдкой бросала взгляды на его римский нос, резко очерченную челюсть, длинные пальцы музыканта.

Тиг пел дуэтом с Хаммером, ел сэндвич и не чувствовал моего взгляда. Мне хорошо это удавалось. Я ещё в школе научилась тайком смотреть на других девчонок. Чем больше я рассматривала их, тем грустнее мне становилось. У самых мерзких девчонок были самые красивые фигуры, как будто стройные ноги, упругая грудь и чистая кожа давались как награда за гнусность.

Они не заслуживали тех тонких, звонких тел, в которые их поселили. Интересно, думала я, каково это — бегать, не чувствуя, как трясётся жир, как каждое движение становится унизительной конвульсией? Интересно, я тоже стала бы стервой? Если да, решила я, лучше уж оставаться жирной, но доброй.

Однажды в раздевалке после забега я забылась и засмотрелась на Шелли Гаст и её подружек. Они переминались с ноги на ногу, нагибались, гладили себя по узким талиям. Их розовые, кремовые, оливковые — в Брайтоне были представлены только эти расцветки — тела были такими гибкими. Шелли стояла ко мне ближе всех, полуголая; трусики подчёркивали полушария маленькой упругой задницы.

— Ну почему у меня совсем нет сисек, — причитала она, хотя у неё были превосходные сиськи второго размера с сосками цвета розовой сахарной ваты. Я смотрела, как она прячет их внутри бюстгальтера в горошек. Из моей жирной массы тоже что-то выпирало, но бесполое; не грудь, а два сгустка жира над тройными складками живота. Шелли поймала мой взгляд.

— Лесбуха, что ли? — спросила она, натягивая через голову форменную рубашку, и я нервно хихикнула.

— Просто лифчик понравился, — сказала я слишком жизнерадостно. Быть жирной лесбиянкой — это уже перебор. Быть жирной — уже достаточно паршиво. — Мне нужен новый.

— «Диллардс» не выпускает бельё твоего размера, — заявила Шелли.

После этого я научилась смотреть исподтишка, чтобы меня не застукали. Находясь рядом с кем-то из девчонок, я блуждала взглядом, рассматривала детали. Ящики раздевалки и стройные бёдра. Подоконник и голые ноги, форменная юбка, раздутая колоколом. Стопка книг, прижатая к моему животу, и хвост блестящих волос, покачивающийся между узких лопаток.

В последнее время я стала применять ту же технику к Тигу Симмсу. Он был высоким, таким же гибким, как эти девчонки. Когда задиралась его рубашка, видны были рёбра. Старые штаны висели на костлявых бёдрах. У него были широкие плечи, загорелая кожа, тёмные глаза. И эти безумные кудри.

Я припарковалась на повороте грязной дороги. Последние сто ярдов до костра мы шли пешком по узкой тропе. Тиг шёл первым, чтобы сбивать палкой паутину. Я терпеть не могла, когда липкие нити касались моего лица. Он тащил инструменты, я — еду, бутылку с вином и бумажные стаканчики из «Макдоналдса», которые нашла на заднем сиденье. У Тига в бардачке лежал фонарик, но луна светила как безумная, а дорогу мы оба знали как свои пять пальцев.

Вокруг пепелища стояли три грубо стёсанных скамейки; мы заняли каждый свою, распаковали инструменты. Прямо за нами стоял сарай со старым матрасом, до того заляпанным, что, сев на него, можно было забеременеть. По выходным в сарае обязательно кто-нибудь торчал. Все знали это место. Но сейчас, в будний день и в час ночи, тут было свободно.

— Ты взяла штопор? — спросил Тиг, передавая мне новый косяк и поднимая бутылку. Я упала духом, но он ухмыльнулся. Подцепил пальцами пробку и поднял вверх, как будто проделал фокус. — Ничего страшного, Смифф. Бедняки задним умом крепки, — добавил он противным голосом Засранцио, бойфренда своей мамаши, которого терпеть не мог, и я рассмеялась. Откуда мне было знать, что бутылка заткнута пробкой?

Он наполнил пластиковый стаканчик почти доверху и жадно отхлебнул.

— Ахххх, Смифффффи, — пробормотал он, — вот он, вкус отчаяния.

Он протянул мне стаканчик, пахнущий кислятиной — в самом деле, как плохая уксусная заправка для салата. Но я всё равно сделала три больших глотка, задержав дыхание, будто пила лекарство.

Брови Тига взмыли вверх и затерялись в кудряшках. Он часто приносил пиво в банках, утащенное у Засранцио, но я отказывалась. Я не ходила и на вечеринки, которые закатывали ребята из Брайтона.

Но в тот день… Мне просто хотелось коснуться губами того места, которого только что коснулись губы Тига. К тому же от марихуаны пересохло во рту. Я выпила ещё, и на этот раз стало полегче. За горстку сырного попкорна я могла бы убить кого угодно. Что уж там — за любую еду со вкусом сыра.

Мы играли «The Smiths», «Violent Femmes», «The Cure», в перерывах передавая друг другу стаканчик и куря косяк. Тиг пел мягким, хриплым голосом, я подпевала в такт. Мне нравилось, как звучат наши голоса. Потом мне захотелось что-то из «Pixies», и мы спели «Here Comes Your Man»; аккорды кружили вокруг нас, я почти их видела. Когда мне пришла в голову эта мысль, я поняла, что по-настоящему надралась.

Я чувствовала себя такой лёгкой. Я забыла о своём теле — осталась только душа, её яркая, горячая, жгучая ткань. Я больше не сбивалась, переставляя аккорды, хотя музыкантом был Тиг, это он учил меня играть на старой гитаре Коннора. Обычно он играл, а я лишь подыгрывала там, где это было легче всего. Но в ту ночь я знала, как играет Тиг, как движутся его пальцы и голос, словно мы были единым целым. Мы слились в гармонии, идеальной, не требующей усилий.