Я и Он - [36]

Владимиро смотрит на меня в некоторой задумчивости. Наконец произносит: — Ну хорошо, ты дал "ему" имя. А с каких пор вы начали ссориться? Насколько я понимаю, когда ты окрестил "его" Федерикусом Рексом, вы вполне ладили.

— Хочешь узнать, когда я не на шутку восстал? — Да. Когда и почему? Задержав на нем тяжелый, сосредоточенный взгляд, утвердительно киваю: — Знаешь, а я ждал этого вопроса. И даже приготовился дать на него исчерпывающий, научный ответ. Скажу больше, я в общем-то для того и пришел, чтобы услышать этот вопрос и ответить на него. Ты меня понимаешь, Владимиро. — На мгновение умолкаю, словно подчеркивая важность того, о чем собираюсь сказать. — Я помню не только год, когда мы начали ссориться, но и месяц, а то и день. Март пятидесятого. Сейчас мы в семидесятом. Мне тридцать пять лет. Значит, с того времени, как я взбунтовался, прошло ровно двадцать лет.

— А что, собственно, подтолкнуло тебя на этот… бунт? — Сейчас объясню. Ну, скажем так: различие во мнениях.

— Во мнениях? По поводу чего? — По поводу того, что действительно произошло однажды ночью в марте пятидесятого.

— В ту ночь что-то произошло? — По "его" мнению — да. По моему мнению — нет.

Владимиро вскидывает брови: вероятно, отдавая себе отчет в том, что мы подошли к важнейшей теме нашего разговора, он замолкает с каким-то перепуганным видом. Я глубоко затягиваюсь и выпускаю обильную порцию дыма на блестящую поверхность стола.

— Скажу сразу: в то время я не подозревал, что полностью от "него" завишу. Да, в половом смысле я созрел преждевременно, но тогда еще не знал, что обязан этим "ему". С другой стороны, у меня не было настоящей половой связи с женщинами: я не имею в виду обычного перепихона, наспех и украдкой, вроде того, о котором рассказал… Я ничего не мог с собой поделать и думал об этом постоянно. Эта мысль не давала мне покоя и вскоре превратилась в некую навязчивую идею. Да-да, Владимиро, навязчивую идею. Конечно, я мог бы отвести душу и без постороннего участия, как делают все ребята испокон веку, но был против этого, возможно, из гордости. Отсюда — постоянные, жестокие, невыносимые страдания.

— Ты страдал? — Еще как. От желания. Видишь ли, Владимиро, именно желание заставляет нас больше всего страдать. Когда оно возникает, мы ведем себя двояко: или стараемся не думать о нем, или удовлетворяем его. Однако желание, остающееся в течение определенного времени неизменным и неудовлетворенным, мы вынести не в силах. Для сравнения скажу: как нельзя выдержать определенную температуру больше нескольких минут, так и определенное желание — больше нескольких часов. А теперь попробуй себе представить желание, которое длится не час и не два, не день и не месяц, а годы и постоянно нарастает? Представь, и ты поймешь, как я страдал.

Молча качаю головой.

Владимиро тоже молчит. Затем осторожно замечает: — А как насчет различия во мнениях? — Дело было так. Одним мартовским утром пятидесятого я, находясь в здравом уме и твердой памяти, рассудил, что кое-какая вещь произошла не в реальности, а всего лишь приснилась мне. Ну как обычно относятся к снам? Думают о них немного, пытаются восстановить, вспомнить, а потом пожимают плечами и навсегда выбрасывают сон из головы, чтобы заняться более серьезными делами. Так должно было случиться и тем мартовским утром. И вдруг "он" обнаруживается, между прочим, впервые, как нечто самостоятельное и отличное от меня. Неожиданно вскакивает и заявляет громким уверенным голосом, будто та самая вещь вовсе мне не приснилась, а произошла-таки на самом деле и "он" свидетель, что все случилось наяву, а не во сне. Так вот, Владимиро, тут-то мы и разошлись с "ним" во мнениях. С тех пор наши ссоры не прекращаются. Целых двадцать лет. "Он" продолжает утверждать, что это произошло на самом деле, я же настаиваю на том, что это был сон.

— А что, собственно, по-твоему, было сном, а по "его" мнению — явью? Напускаю на себя наиученейший вид, ибо знаю, что в этот момент Владимиро нацелил в меня все стволы своей науки, точно так же, как в начале нашего разговора полоснул по моему лицу светом мощнейшей лампы.

— Надо тебе сказать, Владимиро, что у моей матери, еще тогда, в пятидесятом, была привычка целовать меня каждый вечер перед сном. Это у нас было заведено с детства. Ну привычка и привычка: многие матери так делают. Але, алё, ты что там корябаешь? — Беру кое-что на заметку.

— Еще чего. Никаких заметок. Выкини этот блокнот и ручку. Я не хочу, чтобы ты записывал. Помимо прочего, все, что я собираюсь тебе рассказать, недостойно этого. Ну, не сошлись во мнениях; если разобраться — по пустяку: что же тут брать на заметку? И потом, Владимиро, я пришел к тебе не как пациент, а как друг. Что, если бы ты явился ко мне пооткровенничать или попросить совета, а я стал бы на твоих глазах что-то там царапать? Давай, давай, откладывай свой блокнот, откладывай ручку. Поговорим по-людски.

— Ладно, будь по-твоему.

— Вот это другое дело. Так на чем мы остановились?.. Ах да, на том, что, как все нормальные матери, моя мать целовала меня перед сном. Это было в пятидесятом. Обычно мать входила в мою комнату около двенадцати, иногда и позже, поправляла одеяло, нагибалась, целовала меня в лоб, говорила: "Спатеньки" — и уходила. Заметь, что моя кровать стояла в углу и одной стороной примыкала к стене, поэтому, чтобы подоткнуть одеяло с другого края, мать перегибалась через всю кровать. Иногда все это происходило при свете: я еще читал или занимался (у меня была привычка заниматься в постели) — и тогда мать гасила свет, иногда я сам успевал погасить свет, но еще не засыпал. Но независимо от того, горел свет или нет, во всем этом не было ничего странного, ненормального, ничего, скажем так, интересного. Обычная вещь: мать желает сыну спокойной ночи.