Я хочу сейчас - [18]

Последние слова прозвучали сзади Ронни, он послушно отошел. До этого успел отнюдь не формально поцеловать даме руку, ответить на все обстоятельно, движениями головы и мимикой, словно по системе Станиславского: простых кивков избегал как примитива. Казалось, леди Болдок желает, чтобы он, так сказать, покуда Джорджу Парро не найдется достойный преемник, не давал Симон убежать на улицу, если девушке захочется (а было чертовски близко к тому!). Но вряд ли кто-нибудь из них знает, что время его преемника никогда не наступит. Апплиард будет первым и докажет, что его не выгнать никакой земной силой. Одно только немного сбивало его: что он, по мнению хозяйки, думает о своем положении? Она достаточно хитра, чтобы учесть и это.

На время Ронни отвлекся. Вошел в открытый дворик, где было много растений в горшках и маленькая нимфа, бесконечно льющая воду из амфоры; потом, следуя указаниям, снова вошел в дом, в коридор, устланный большим мохнатым ковром. Для человека, который ждет не дождется, мисс Квик лежала очень тихо. Никого не было видно, кроме старика с толстой, видимо, настоящей сигарой. Когда Ронни проходил мимо, старик засеменил к шумевшим вдали обедающим, от которых, несомненно, сбежал, чтобы его не вынудили угощать компанию сигарами. В конце холла была лестница и рядом каменный юноша с отлично реставрированными признаками пола. «Сколько хлопот было у тогдашних парней со щетиной, когда все должны были бриться морскими раковинами и мазаться оливковым маслом!» – подумал Ронни, подойдя к лестнице, и позвал:

– Симон!

– Это ты, Ронни? Подойди.

Голос был другой, почти оживленный, почти радостный. Когда он застыл, вглядываясь в полумрак затененного занавесями помещения, она позвала снова. Она растянулась на постели с розовыми простынями. На ней было нечто среднее между бикини и шортами, грудь и плечи прикрыты, а живот обнажен. Штука эта была сиреневой с белыми полосами, и Симон казалась в ней тринадцатилетним недоразвитым переростком. Но таким, что вызвал бы кучу сексуальных преступлений, решил Ронни, когда она выскочила из постели и поцеловала его: хороший поцелуй, между прочим, хоть и не страстный, но и не просто дружеский.

– Как поживаешь? Хорошо? Есть хочешь?

– Хорошо, но жарко и есть хочется. И пить.

– Я возьму тебе пива и посмотрю, что за еда. Ты не против, если немножко местная?

– Если не слишком местная. Не хочу их вонючей брынзы. Фетор или как там.

– Фета. Я пойду принесу. Понимаешь, подразумевается, что ты будешь здесь, со мной.

– Это я понял. Где моя комната? Или это она?

– После ванной.

В ванной было еще больше мрамора. Ванна стояла посреди, под светильником. Спальня за ванной была повторением спальни Симон, но простыни голубые. Ронни тяжело вздохнул и пошел по новым мохнатым коврам к умывальнику. В огромном стенном шкафу нашел новую пластиковую бритву, тюбик крема незнакомой марки, пакетик лезвий местного производства, брусок мыла, рекомендуемого для хозяйства, пакетик салфеток с фирменным знаком авиакомпании на обертке, крохотную бутылочку лосьона. Тут Ронни ухмыльнулся. Больше всего ему нравилось у толстосумов постоянное фирменное прощание: 50 су в блюдечко гардероба на Туд д'Аржан после обеда в 2000 франков; телефон в спальне гостя, годный лишь для внутренних разговоров. Это называлось искусством не тратить деньги (тратят их только на пути к богатству), а правильно обращаться с ними.

Ронни наскоро исследовал окрестности. Две спальни и ванная были в конце короткого коридора, ведущего на площадку. Стало ясно, что в этой части никто не живет и не ожидается. Вернувшись, он обнаружил, что в предназначенной ему спальне Симон у окна ставит еду на столик из цветного стекла: обещанное пиво (греческое), мясо, снятое с вертела, казалось, сперва обугленное, а потом перевернутое, чтобы стало почти холодным; хлеб, помидоры и фрукты. Она торопилась:

– Давай. Мне там надоело. Тут вроде ничего, хоть и не Бог весть как.

– Ты что съешь?

– Ничего не хочу. Я пирог ела.

– Надо заставить тебя есть как следует. – Он сам принялся за еду. – Если я не ошибаюсь, это будет наше гнездышко.

– Верно. Мама всегда…

– Всегда? – сказал он, тщательно жуя, не нарочно, по необходимости. – Полагаю, у тебя всегда кто-нибудь гостит в твоем гнездышке, не подумай, что я злюсь. Просто интересно.

– Ты говорил, что у тебя были девушки…

– Я сказал, что не злюсь. Просто не пойму, почему твоя мать так устраивает. Всегда.

– Смотрит сквозь пальцы на мои романы. Но хочет быть в курсе. Понимаешь, помешать мне она не может. И, наверно, думает, что, чем больше знает, тем лучше. Меньше будет тревожиться, и все такое.

– Да, вероятно.

– Ронни, как здорово, что ты здесь. Я и не надеялась, что ты приедешь.

– А я был уверен. Но ты-то почему так добра ко мне? После того как я привез тебя домой в тот вечер и когда я…

– Я понимаю. Мама преображает людей. Они всегда меняются после того, как я знакомлю их с ней. Но я боюсь, что ты себя не пересилишь. Ты надолго?

– Я должен вернуться в Лондон через неделю, в понедельник утром.

– Столько времени на дорогу ради одной недели!

Ронни устал. Он пожирал взглядом торс Симон, руки и ноги (не такие уж волосатые!) и лицо. И придумал, как отвечать на неизбежный вопрос людям вроде Чамми Болдока (если тому придет в голову полюбопытствовать. Да и где он?). Его, Ронни, заставили совершить утомительную поездку ради нескольких дней – так он нужен! – и уговорили бросить работу хоть на то время, на которое он может, ведь он так нужен, так нужен! Он с трудом одолел кожицу помидора и сказал вполне искренне: