Я есть кто Я есть - [40]

Если человек хвалит себя, значит он ничего не знает.

Самый грешный изо всех грешников — тот, кто сожалеет о своих добрых делах.

Откуда в человеке трусость? Грехи его требуют немалой смелости, и ее больше ни для чего не остается.

Если человек грешит тайно. Бог прощает ему. Если человек жалеет о грехе, Бог прощает ему этот грех и забывает о нем. Если же человек не раскаивается. Бог предает прегрешение гласности.

Тот, кто пытается предотвратить чужой грех пусть даже безуспешно, — спасает себя от ада; но грешник, не прислушивающийся к Его предостережению, погибнет в тенетах своих грехов.

Даже в золотую пору мы вправе уповать не на полное исчезновение, но лишь на ослабление Злого Духа.

Если б израильтяне не поклонялись когда-то золотому тельцу и не поддались Злому Духу, они б потеряли охоту иметь детей, и род еврейский иссяк бы.

Запрещено молить Бога насылать на порочных погибель. Если б Бог отозвал от жизни идолопоклонника Тера, пока тот не породил Авраама, — не было б ни Израиля, ни Торы, ни Мессии, ни Пророков.

Когда в правосудии не остается ничего от милосердия, — в мире наступает голод.

Если в гневе человек разбивает какую-нибудь вещь, эту вещь следует считать жертвоприношением на алтарь Сатаны.

Как распознать гордеца? Он никогда ничего не хвалит.

Кто стремится достичь того, что создано не для него, тот теряет даже то, что дано именно ему.

Бог может простить любой грех, только не грех возложения собственной вины на невинного.

Не хвали того, кто хвалы не заслуживает: не вгоняй его в краску.

Никто не в силах властвовать над собственным ухом или глазом, но язык свой может обуздать каждый.

Молчание гарантирует спокойствие. Оно гарантирует спокойствие сердцу, легким, гортани, языку, губам и рту.

Каждая душа обследует ночью все то, что человек содеял за день.

Полноводная река замерзает медленнее мелководной.

Стоит человеку швырнуть в собаку камень, она бросается в ярости на… другую собаку.

Нет такого Нечистого Духа, который не был бы связан с Духом Святым хотя бы тоненькой нитью.

ОПТИМИЗМ ХАСИДОВ

«Шемах Исраэл Адонай Элоену Адонай Эхад» — «Слушай, Израиль, наш Бог — Бог единый!» Сказать, что именно к этой установке и сводится, пожалуй, весь интеллектуально-поэтический мир хасидов, — значит сказать лишь половину истины, ибо эти слова, открывающие собой молитву каждого еврея и давно уже ставшие сакраментальными, обрели значение неизменного пароля среди еврейского народа. Другое дело — сказать, что, следуя утвержденному Зо-харом принципу поисков тайного значения любого традиционного образа, хасидизм сводит молитвенное восклицание о единости Бога к казалось бы, незамысловатой, но неожиданной идее, которая соответственно определяет популярность и оригинальность этого учения и движения, возникшего в Восточной Европе в середине 18-го в.

Традиционное прочтение сакраментального «Шемах Исраэл» восходит к эпохе, когда еврейский дух был зажат в тесное кольцо окружавших его бесчисленных языческих богов. Это прочтение, подчеркивающее отличие еврейства от остального мира, служило, прежде всего задаче выживания Израиля. Теперь же, когда, с одной стороны, Израиль уже прочно утвердил свою самобытность, а с другой, увлекся поисками скрытого смысла в наследии предков, утоляя тем самым жажду обновления, — в этих условиях хасидизм утверждает себя существенно новым толкованием этой корневой идеи еврейского интеллекта. Во-первых, заявляет он, идея о единости Бога должна быть понята так, что все сущее — добро и зло, мысль и чувство, камни и птицы, время и пространство — есть проявление Бога; Бог един, ибо Бог — это все. Во-вторых же, единость Бога — это цельность и нерасчленимость всего универсума: земли и неба, души и плоти, эмоции и идеи, человека и растения; все едино, и все — обличие единого Бога.

На этом, однако, и заканчивается интеллектуальная программа хасидизма, утверждавшего, что доступность Бога каждому человеку — каким бы он ни был темным и неотесанным — обеспечивается не столько посредством рассуждения, сколько через чувство восторженного отношения к жизни: «У каждого глупца хватает причин для уныния, и только мудрец разрывает смехом завесу бытия».

Скорее всего именно пренебрежение к формализму в религии и в быту, безусловный, т. е. ничем не обусловленный и ничем не сдерживаемый, оптимизм, обретающий масштабы мистического подхода к миру, а также незамысловатость всей программы и обеспечили хасидизму характер поистине народного движения. До того момента, когда — подобно многим страстным идеалистическим движениям — оно оказалось во власти демагогов, хасидическое движение утверждало с новою силой присущий еврейскому духу союз неба с землей. Почти целое столетие, пока герои хасидизма — цаддики (праведники) выродились в бюрократов и алчных карьеристов, хасидизм щедро порождал имена, которым суждено было навсегда остаться в истории еврейского духа.

а) Баал Шем Тов (1700–1760) или Бешт, — основатель хасидизма и один из самых экстраординарных людей в еврейской истории.

К Бешту заявились как-то несколько посвященных в Закон и преисполненных полемического пыла мужей. «В старые времена, — сказали они, — было немало набожных людей, истязавших себя всякими лишениями и постами. Теперь же ученики твои внушают каждому, будто продолжительный пост противозаконен, а самоистязание преступно». Бешту пришлось ответить так: «Цель и содержание моего паломнического пребывания на земле сводится ко внушению всем моим братьям по жизни, что человек может служить Богу в радости и ликовании, ибо тот, кто исполнен радости, исполнен и любви к людям и ко всякой твари». В другой раз Бешт ответил так: «Сила, которую приходится терять во время постов, должна быть отдана Торе и богослужению. Вот почему, отказываясь от поста, можно подняться ближе к небесам».