Я дрался с самураями. От Халхин-Гола до Порт-Артура - [92]
Но все это было потом — а в августе 1945-го, сдав Пу И на руки чекистам, вернувшись в Мукден и доложив о выполнении задания, я получил новое назначение — парторгом того самого батальона, что участвовал в Мукденском десанте.
Даже после капитуляции японских войск здесь было неспокойно — в окрестностях Мукдена и даже в самом городе бесчинствовали банды хунхузов, только в нашем батальоне от рук этих бандитов погибли лейтенант и двое рядовых. Пришлось принять для наведения порядка жесткие меры.
Запомнился еще такой случай. Когда мы несли службу в Мукдене, командиром отделения автоматчиков в нашем батальоне был младший сержант Иван Загорулько. Он рассказывал, что его дед сорок лет назад, во время первой русско-японской войны, был смертельно ранен в ходе печально известного Мукденского сражения, проигранного нашей армией. И вот, посетив местное кладбище, мы обнаружили здесь братскую могилу воинов 1-го Туркестанского полка, в котором и служил дед Ивана. Так сорок лет спустя внук смог поклониться праху деда, вернувшись на его могилу победителем.
Григорий Калачев
разведчик
Хорошо помню ночь с 8 на 9 августа 1945 года. Нам, разведчикам, было дано задание первыми пересечь границу, установить огневые точки японцев и, по возможности, взять «языка». Накануне мы подолгу скрытно следили за противником — японские дозоры регулярно ходили вдоль границы, были у них там и заставы, и наблюдательные посты. Но ночью 9 августа, когда наконец началось наступление, мы не встретили фактически никакого сопротивления — первые неприятельские дозоры подвернулись под руку лишь через несколько часов после того, как мы перешли границу, уже под утро. А первый мало-мальски серьезный бой пришлось выдержать лишь пройдя 120 километров вглубь вражеской территории — когда японцы, немного опомнившись, бросили против нас школу младших командиров: похоже, это был их последний резерв. Все говорило за то, что нас здесь просто не ждали, что мы застали неприятеля врасплох. Во всяком случае, на нашем направлении сопротивление было гораздо слабее, чем, скажем, в полосе наступления соседней 36-й армии, штурмовавшей Халун-Аршанский укрепрайон, или 1-го Дальневосточного фронта, где самураи до последнего защищали город Муданьцзян. А нашим главным противником были не столько японские войска, сколько сама природа — считая горы Большого Хингана непроходимыми для тяжелой техники, фактически неприступными, самураи не держали здесь крупных сил.
Действительно, и местность, и климат были против нас — нам предстоял 500-километровый рывок сначала через безводную полупустыню, а затем через обширный горный хребет, где вообще не было дорог, даже проселочных. И хотите верьте, хотите нет, во время этого тяжелейшего похода советская техника продемонстрировала свое превосходство над западной. О танках я уж не говорю — причем с самой лучшей стороны проявили себя не только несравненные «тридцатьчетверки», но и считавшиеся давно устаревшими БТ: хотя на германском фронте «бэтэшки» давно не применялись, их еще довольно много осталось в дальневосточных военных округах, и они оказались отличными машинами — скоростные, неприхотливые, надежные. Но ладно танки — в танкостроении наше мировое лидерство было очевидным, — так даже советская автотехника в условиях пустыни и предгорий кое в чем превзошла хваленую западную. Все эти лендлизовские «Студебеккеры» и «Доджи три четверти», которых много было в наших войсках, — ничего не скажешь, машины великолепные, но был у них один крупный недостаток — они же широкие, широкая ось, и по узким извилистым горным тропам они проходить не могли, просто не вписывались. Кроме того, ведь высота гор Большого Хингана до 2000 метров над уровнем моря, а у американских машин воздушное охлаждение, и они нередко глохли в этих горах. А наши — ничего, тянули. Хотя, конечно, пехоте и мотострелкам часто приходилось подставлять собственные плечи и выталкивать, вытягивать машины буквально на себе.
Особенно худо пришлось, когда зарядили дожди — в Маньчжурии ведь август самый дождливый сезон, — у себя в России мы ничего подобного никогда не видели: дождь лил сутки напролет, неделями, и даже когда ненадолго переставал, влажность воздуха была такая, что, казалось, вот-вот просто захлебнешься. Все дороги развезло, жидкой грязи по колено, скользко, склизко — с Хингана спускались, словно с ледяных гор. А тут еще и самураи стали нападать на нас из засад. Трудно было, очень трудно. Зато когда мы наконец перевалили через хребет и вырвались на Маньчжурскую равнину, на оперативный простор, — это была победа: мы оказались в тылу японских войск, которые нас здесь не ждали — во всяком случае, так скоро — и уже ничего не могли поделать: нас было не остановить. И что бы японцы теперь ни говорили — их капитуляция была вовсе не добровольной, а вынужденной: даже если бы микадо не признал поражения, даже если бы приказал подданным драться до конца, их сопротивление уже мало что могло изменить: Квантунская армия была обречена.
Закончили мы войну в Порт-Артуре. Как же мы рвались туда, как мечтали рассчитаться с самураями за поражение в первой русско-японской войне! Помню, еще когда ехали на Дальний Восток, все зачитывались романом «Порт-Артур», много публикаций об этом было в армейской печати. Да и потом, уже во время наступления, политруки все время твердили: наше дело правое, это возмездие за все прежние японские преступления, восстановление исторической справедливости. Так и Сталин сказал в своем победном обращении: разгромив Японию, мы смыли «черное пятно» из народной памяти.
