Я, депортированный гомосексуалист... - [9]

Так прошло мое знакомство с лагерем под взглядами других арестантов. Отобрав рваную и грязную одежду, нам выдали униформу узников — робу и штаны из грубой ткани с вырезом спереди. Мне, как и другим привезенным сюда в полицейском фургоне, дали робу с таинственной маленькой нашивкой голубого цвета и пилотку. Это и была классификация заключенных, довольно трудный для расшифровки код, понятный только нашим тюремщикам. Голубой цвет, как я позже узнал, означал, что я католик и антиобщественный элемент.

В этом лагере такой знак означал еще и гомосексуалов.[20] В Германии депортированных геев уже обозначали розовым треугольником. Этого знака я не знал и в лагере Ширмека никогда не видел. Я познакомился с ним позже в соседнем лагере Штрутгофе.

Своя нашивка была у каждого узника. Те, кого отметили красным треугольником, нарисованным или нашитым, были политической оппозицией, в основном коммунистами; их привозили в лагерь Ширмека совсем ненадолго, чтобы быстро увезти туда, где их, без сомнения, ждала еще более страшная участь. То же можно было сказать о евреях, которых отмечали желтой звездой, и о цыганах, чей цвет был каштановым: их депортировали только для того, чтобы сразу уничтожить.[21]

Лагерь в Ширмеке был полицейским, «Зихерунгслагер», и содержали здесь заключенных самого разного пошиба; единственное, что было между ними общего, — они все вызывали ярость у нацистов: здесь «собрались» священники, проститутки, испанские республиканцы, дезертиры из нынешней немецкой армии и дезертировавшие из нее в прошлом, во время войны 1914-1918 годов, уехавшие на французские земли, спекулянты черного рынка, слишком мало сотрудничавшие с немцами, или британские летчики, плененные во Франции.[22]

За нашей колючей проволокой не было детей. Но в бараках в глубине лагеря и располагавшейся там же прачечной жили женщины. Командовали ими, причем явно с большой охотой, четыре молодые эльзаски-надзирательницы, такие же зверски жестокие, как и эсэсовцы. Эти узницы должны были стирать эсэсовцам белье. В ночной тишине мы часто слышали их жуткие вопли, жалобы и рыдания.

Я убедился, что контроль в лагере был тотальным и даже робкая попытка восстания будет подавлена в ту же минуту. Побеги из лагеря Ширмека были больше чем редкостью. За четыре года успехом увенчался лишь один: переодевшись в форму СС, четверо уцелевших участников Сопротивления ухитрились с заднего двора гестаповского гаража беспрепятственно пробраться к воротам лагеря и затеряться без следа далеко в горах еще до того, как был объявлен сигнал тревоги.

Зато тем, кого привозили сюда снова или кто пытался где-то рассказать о том, что он здесь видел, мстили не просто жестоко. Расплатой за проступок были от двадцати до ста восьмидесяти ударов дубинкой, наказываемого привязывали к табуретке или сажали на бочку. Иногда эсэсовцы надевали сверху мешок, чтобы не было заметно следов от ударов, отнюдь не становившихся от этого слабее.

Только в конце второго года существования лагеря в Ширмеке о нем узнала эльзасская пресса. В напечатанной в газете заметке говорилось об одном эльзасце, отправленном в лагерь «на перевоспитание» и замученном немецким функционером. Но слухи об этом появились уже давно. За четыре года через этот лагерь прошло 15 000 эльзасцев.

Ни один из ширмекских кошмаров меня не миновал. Очень быстро я превратился в жалкую марионетку, вихляющуюся на ниточках под улюлюканья эсэсовцев, вынужденную исполнять любые приказы и выполнять задания, забирающие все силы, опасные или попросту невыполнимые.

Вырванные из сна в шесть утра, мы жадно поглощали жидкую баланду с четвертушкой «коммисброта», что-то вроде черного хлеба, всегда черствого и заплесневелого. После переклички большинство уходило в долину дробить скалы в карьерах, расположенных вокруг лагеря, и потом грузило камни в вагонетки.[23] Эсэсовцы сторожили нас с немецкими овчарками, чтобы никому не вздумалось бежать в лес. Другим приходилось работать по одиннадцать часов без перерыва на заводе маршала де Вакенбаха.

Около полудня нам давали водянистый суп с кружочком колбасы. По возвращении в лагерь тщательно обыскивали. Затем мы расходились по баракам. День завершали две ложки похлебки из брюквы. Когда заканчивалась последняя перекличка, бараки запирались на два оборота ключа, и ночные обходы начинались еще до того, как солнце скроется за вершинами гор. Изнуренный, одичавший, я пытался поймать хоть чей-то взгляд, перекинуться хоть парой слов с такими же истощенными призраками, каким был сам. Но дни шли за днями, и я оставил попытки. Я понял, что любой контакт был здесь не то что немыслим — просто опасен: лагерь походил на муравейник, где каждый бежал выполнять свое абсурдное задание. Даже ходить поодиночке запрещалось, а сказать друг другу можно было разве что несколько ничего не значащих слов.

Мы, например, обязаны были, увидев валяющийся на земле крохотный кусочек бумаги, тут же поднять его и спрятать в карман. Эсэсовцы забавлялись, специально разбрасывая клочки и наблюдая, как мы бегаем, словно псы. А бывало, порой кое-кто из них бросал клочки почти у самой запретной зоны, в двух метрах от колючей проволоки, обозначавшей границы лагеря. Тех, кто бежал туда подобрать клочок бумаги, расстреливали в упор якобы за попытку к бегству. Но и тех, кто отказывался повиноваться, ждала та же участь — за неповиновение приказу.