Я, депортированный гомосексуалист... - [2]

Я, последний, пятый ребенок в семье, родился 16 августа 1923 года в семейной усадьбе Филлат в Хагенау. Могу честно признаться, что мои детство и отрочество были счастливыми. Но если жизнь родителей вспоминается мне с мягкой нежностью, то обо всем, что касается меня самого, припоминаю с болью в душе. Сразу возникает мучительное чувство, словно все мои последующие горести стерли счастливые детские впечатления, словно память не сохранила ничего, кроме печальных эпизодов.

Например, из школьных лет помню случай с мертвыми птицами, которых одноклассники подсунули мне в парту специально для того, чтобы учитель, услышав мой ужасный крик, наказал меня, не пожелав даже выслушать объяснений. На уроках гимнастики опасность для меня таила буквально каждая минута. Однажды, прыгая через веревку, я на глазах у всех взял хороший разбег, но, достигнув препятствия, вдруг резко остановился и поэтому уткнулся в веревку носом. Зрелище, должно быть, вышло веселое, потому что мои товарищи разразились хохотом. Все они были болельщиками городского футбольного клуба и подолгу обсуждали между собой его новости. Если я не стал для них вечным посмешищем, то, без сомнения, только благодаря доброму имени моих родителей. Во всяком случае, из юных лет я вынес раннее отвращение к мужскому насилию.

Мне было тогда лет десять. Летом семья уезжала в ущелье Говальд, в большой дом среди елей, где прекрасные прогулочные аллеи вели к шикарным отелям, иногда в них останавливались даже коронованные особы. В столовой летнего дома я обратил внимание на сидевшую за соседним столиком девочку, которая взглянула на меня и улыбнулась. Неусыпный надзор взрослых, особенно строгий в нашем возрасте, мешал нам сблизиться и познакомиться как следует. Общаться мы могли, только строя глазки или обмениваясь долгими улыбками.

Как с ней заговорить? Как объясниться в любви? Хотя бы сказать, как меня зовут? Чтобы как-то дать знать о своих чувствах, я каждый вечер просовывал ей под дверь религиозные картинки, вырванные из моего молитвенника. Это до глубины души возмутило наших матушек, которые долго обсуждали поведение своих детей. Надзор и чувство вины стали совершенно невыносимыми. Из дела, в сущности, совсем незначительного вырос большой скандал. За это бессознательное мальчишество меня отчитали так строго, что я вынужден был признаться сам себе в наличии чего-то постыдного в искренних взаимных порывах мальчиков и девочек. Кто знает, не стал ли я гомосексуалом именно после того, как подобные случаи в моей жизни повторились еще несколько раз?

Чем больше доброты я открывал в других, тем больше сам превращался в холерика. Приступы гнева накатывали на меня внезапно — тогда я принимался кричать и доводил до исступления окружающих. Один из особенно запомнившихся мне припадков черной ярости касался предмета позорного. Дело было в широком военном ремне моего отца, который как раз с этого года носили с немецкой униформой. На металлической пряжке была надпись: «Gott mit uns» — «С нами Бог»; иногда он служил орудием для того, чтобы наказать меня или моего брата.

Как-то раз, под угрозой унизительной порки, я тихонько украл ремень и заперся в туалете, заявив, что выйду, только если согласятся выполнить два моих условия. Первое — семья должна вся собраться перед закрытой дверью туалета. Это, к моему превеликому удивлению, было сделано. Второе — чтобы мой отец, в присутствии всех собравшихся, пообещал больше никогда не использовать столь гнусный предмет для нашего наказания. Согласился и он. Моя дерзость больше всего потрясла меня самого. Никому из четырех моих братьев доныне не удавалось добиться такой капитуляции. Несомненно, отец уступил натиску моего артистического гнева только потому, что я был младшим в его утомительном потомстве. Ненавистный предмет получил отставку и позднее был просто выброшен.

Во время обедов семья неизменно распределялась по трем столам: мужчины располагались за столом в центре комнаты, за которым отец сидел рядом с братом, обладавшим привилегией наследника. Затем шло место управляющего, и так далее, до простой прислуги, сидевшей с края стола. Мама священнодействовала за столом для женщин, вместе со всеми служившими у нас кондитершами. Тетя по материнской линии руководила беспокойным столиком для самых маленьких, прибегая к помощи кухарки.

Когда наступал вечер, дом уже меньше походил на улей, дневное оживление стихало. Вся семья могла собраться за одним столом. Как днем, так и вечером, говорил и задавал вопросы только отец. Мы хранили молчание. Не вследствие запретов — но только в знак подчеркнутого всеобщего почтения. Кстати, я никогда не слышал, чтобы мать возражала отцу в чьем-либо присутствии. Да и он, со своей стороны, никогда не повышал голоса.

Когда вокруг не было взрослых, братьям нравилось набивать себе цену, прихвастнуть рассказами об интрижках и мелком флирте. Но нечего было и думать вынести подобные темы за пределы спален — все это тут же строго пресекалось. На возбуждение и вообще на все сексуальные темы, как и на многие другие жизненно важные, был наложен строгий обет молчания. И секреты хранились очень тщательно.